Новый сборник Владимира Сорокина De feminis, вышедший в издательстве Corpus, — это девять рассказов о женщинах и обо всех остальных. Литературный критик Ксения Рождественская прочитала книгу и объясняет, почему на самом деле Сорокин пишет о России и литературе. Впрочем, они тоже женского рода.В одном из центральных рассказов сборника, «Золотое ХХХ», героиня, поэтесса Виктория, наизусть знающая чуть ли не всю русскую поэзию Серебряного века, решает написать великий роман, хоть и понимает, что женщины на это не способны. Из-под ее пера выходит клон «Войны и мира» Толстого, в котором почти все определения и наречия заменены словами «чудовищный» и «чудовищно». Слушая это произведение, Борис, мимолетный любовник Виктории, сначала пытается что-то уточнить, потом начинает смеяться, смеется все чаще, потом, прослушав еще сотню страниц, ложится и цепенеет. И лежит, глядя в себя, пока чтение «Чудовищной войны и чудовищного мира» не заканчивается. Теперь Борис, полностью перепаханный этим романом, в силах выговорить лишь одно: «Огромное». Чувствуя, что внутри него — пустота, он выходит из цивилизованной Рублевки на постапокалиптические московские просторы и идет в леса. В народ.
Собственно, Сорокин всегда — Виктория, он всегда чудовищен, он всегда готов цитировать, он всегда помнит о Толстом и зацикливает свои тексты на каком-нибудь одном слове, метафоре, предмете. А его верный читатель — почти всегда Борис. Сначала читатель недоумевает, потом начинает смеяться, потом ложится и цепенеет. После лучших его книг хочется прошептать: «Огромное», — но потом оказывается, что обычное. После лучших из лучших хочется куда-нибудь пойти — но там пустота.
Все книги Сорокина давно уже смерзлись в огромный слоистый ком, в гигантский сугроб (что там торчит? чья-то нога?), в ледяную избушку, в каловые массы советских лет, в сахар и жир тучных лет (а нет, это не нога). De feminis — это и портрет России от брежневских времен до апокалиптического будущего, в котором подобие порядка есть лишь за Рублевскими вратами, и история литературы, и теория творчества, для которого нужно потрясение — но одного потрясения недостаточно. В первую же очередь это сборник упражнений, тема с вариациями, автопортрет в разных стилях.
Обвинять Владимира Сорокина в самоповторах бессмысленно, это все равно что обвинять его в том, что он использует одни и те же буквы во всех своих текстах. Если вы его любите, вам все тут будет знакомо: фирменный сорокинский холод, по-детски беспечное любопытство к человеческой физиологии, техническая безупречность, механическая жестокость. И чисто сорокинские темы: торжествующие антиутопии, сны о том, как правильно какать, гурманский каннибализм, опасное одиночество любого диктатора, маленькая необъяснимая жизнь маленького человека. И сорокинские отношения с языком: тут есть и рассказ без знаков препинания — внутренний монолог девочки, ждущей в больнице маму («Две мамы»), и рассказ-диалог («Странная история»), и лингвовакцина, «содержащая вокабулярную структуру языка» («Вакцина Моник»), и много великой русской литературы. Цитаты из «Чудовищной войны и чудовищного мира», к примеру, занимают около 30 страниц. Если вы не любите Сорокина — здесь есть все, за что его можно не любить.
Россия и литература, общественный строй и строй языка — то, о чем Сорокин писал всегда: и в «Норме», и в монументальной «Теллурии», и в «Метели» (два года назад признанной лучшей книгой десятилетия и получившей премию «Супер-НОС»), и в «Ледяной трилогии». Сегодня мир окончательно «впал в необратимый гротеск», а новое Средневековье перестало быть таким уж новым. De feminis показывает Россию и литературу, в которой слово «чудовищный» заменило собой все определения и все наречия, оно повторено столько раз, что это уже не странно и не смешно.
De feminis — сборник о женщинах не больше, чем «Тридцатая любовь Марины» или «Настя». Не больше, чем «Доктор Гарин» — роман о врачах, а «Метель» — о погодных условиях. Одна из героинь сборника — надсмотрщица в концлагере во времена Второй мировой, она хочет мужика, но ее никто не хочет («Жук»). Другая — известная во всем мире художница, десятилетия подряд воспроизводящая в своем творчестве сцену изнасилования, которую она случайно увидела в детстве («Татарский малинник»). Немолодая профессор факультета германистики, которая после прививки от ковида видит поразительно неприличный и смешной сон, в котором она лично прививает всех мужчин, которых знала («Вакцина Моник»). Шахматная королева маленькой, но гордой страны, в которой 20 лет правит диктатор («Гамбит вепря»). Бизнес-леди из мира геометрических фигур («Призма»). Советская студентка Маша, влюбившаяся в американца в последние дни месячных («Сугроб»). Кстати, условно женский мир в сорокинском исполнении — это мир, возведенный на крови. Но это принципиально немужские отношения с кровью: окровавленная вата советских прокладок, кровь от процедур «внутривена», бинты, которые надо стирать.
Как в «Тридцатой любви Марины» героиня, влюбившись в секретаря парткома, превращается в штампованный язык советских газет, так в De feminis героини ищут тех, кто изменит их, сделает литературой, наполнит, даст почувствовать смысл жизни или смысл творчества. Старомодная концепция? Да, но женщины тут ни при чем. Тем же самым заняты герои Сорокина. Тем же самым занята Россия Сорокина, литература Сорокина, норма Сорокина. Все его героини и герои — не люди, а идеи, доведенные до предела, конструкты.
Тексты Владимира Сорокина так страшны и так притягательны потому, что литературные конструкты в них внезапно оказываются способными на сильные и необъяснимые чувства. В его мире все — принципиально нечеловеческое, гротескное,
чудовищное, сорокинский читатель как будто заперт внутри шкатулки с секретом, и она орет на пределе звука, и в ней то и дело ломаются какие-то пружины, видны все винтики и клавиши — но если посмотреть под определенным углом, видно, что эта шкатулка живая и ей, допустим, больно, вот и весь ее секрет.
Огромное.
Текст: Ксения Рождественская