Сегодня Владимиру Высоцкому исполнилось бы 87 лет. По этому случаю публикуем воспоминания актера Вениамина Смехова о музыканте. Почему режиссеры обожали Высоцкого, но долго не хотели снимать его в кино и как он восхищался природой — читайте в книге «Чудо как предчувствие. Современные писатели о невероятном, простом, удивительном», вышедшей в «Редакции Елены Шубиной.Я всегда знал, что одним из чудес моей жизни была в 1960-х дружба с Высоцким, но только недавно, оглянувшись назад, я понял, что не поблагодарил его за невероятный подарок — ведь именно Высоцкий привел меня в кино. Как это было?
В 1964 году родился Московский театр на Таганке. Мне повезло: Ю. П. Любимов, собирая новую труппу из тех, кто играл в дипломном спектакле по Брехту «Добрый человек из Сезуана» в Щукинском училище, и тех, кого он решил оставить из прежнего Театра драмы и комедии, позвал меня продолжать работу на этой сцене. Большая часть актеров подверглась увольнению из-за реорганизации старого коллектива.
В «Добром человеке…» я получил роль Третьего Бога и после двух месяцев репетиции 23 апреля участвовал в празднике нашей премьеры. Эти чудеса — Таганка и ее золотой век, 1964–1980, — уже описаны многократно в литературе о театрах России. Предмет моего рассказа — первые годы дружбы с Владимиром Высоцким и Валерием Золотухиным. Любимов занимал нас троих в важных ролях, и наше близкое общение шло и в стенах театра, и за его пределами.
Моя роль в «Добром человеке» — второго плана. Золотухин играл и пел песни Водоноса, Высоцкий играл Янг Суна, безработного летчика — это два главных персонажа. В домашних встречах — на днях рождения или на свадьбе Володи и Людмилы Абрамовой — тема театра и всех событий вокруг него обсуждалась подробно и горячо. Параллельно спектаклям Валерия и Володю приглашали на киносъемки.
Володя уходил в кинопериод — с головой, с полной растратой энергии, души, любви. Кино — один из предметов его страсти. «Кино найдет себе другого, а мать сыночка — никогда» — этот афоризм Юрия Визбора к Высоцкому не имел никакого отношения. Кино Володя любил. Всегда плотное слияние с персонажем, если кинематограф претендует на натуральность передачи событий, то почему бы не стереть грань между игрой и жизнью. В период подготовки — земной грешный артист любил, когда гримеры прихорашивали, «улучшали» его лицо, очень нравился себе в усах и при бороде — все так… но когда надо сниматься, то вы следа не обнаружите актерского красования! В бороде или без, он душу вытрясет из себя, из партнеров, из киношников, чтобы вышло все как задумано, чтобы без поблажек и без ссылок на головную боль!
С Володей и Золотухиным мы часто спорили тогда на тему кино. Я ругал киноактерство — и в шутку, и в крик говорил: «Имея такой театр, такую работу, таких зрителей, экран можно любить из чистого фанфаронства и из суеты чувств». Они смеялись: «Ты хоть раз попробуй сняться в хорошей роли, все свои глупости забудешь. Это, конечно, другая профессия, но раз она дается в руки, почему не попробовать?» А я шумел, что и пробовать противно, потому что киноартисты в большинстве своем — покалеченные славой, легкостью забот и больные честолюбием люди.
Все-таки они меня переубедили. Золотухин снялся в «Пакете». Высоцкий порадовал ролью в «Коротких встречах», и там была встреча с очень чистым кинематографом. Сегодня и Кире Муратовой, и Михаилу Швейцеру, и Александру Митте, и Станиславу Говорухину, и всем мастерам, кто не убоялся «риска», — поклон от миллионов за то, что снимали артиста Высоцкого. Володю любили все наши лучшие кинорежиссеры, но снимался у лучших он крайне редко. То ли ролей не выпало, то ли риску убоялись, то ли мешал стереотип мышления: долго держалось мнение, что певец и поэт не является таким уж сильным актером…
Ни Володя, ни Валера из деликатности при мне о работе в кино не говорили. При чем тут деликатность, спросите вы? А вот при чем. Оба товарища знали мою ситуацию. С третьего курса меня приглашали сниматься. Традиционно киношники посещали дипломные показы во всех театральных институтах: в Школе-студии МХАТ, у щукинцев, в ГИТИСе, Щепкинском… Благодаря этому появлялись новые имена на экране. Со мной повторялось одно и то же. Меня разглядел режиссер фильма. Меня зовут на пробы. Я стараюсь. Режиссер уверяет, что доволен мною. Звучит обещание: «Вам позвонят». Но никто не звонит. Тогда я сам звоню ассистенту или режиссеру. Далее без подробностей: режиссер готов меня снимать, но некто из худсовета против.
Я понимал: бывает, — и не переживал, но, когда это повторилось в десятый раз, стал просить объяснений. Режиссеры уклонялись от ответа. Ответил единственный — Генрих Габай, хороший режиссер, герой войны, к тому же муж дочери мейерхольдовского актера — Сергея Мартинсона. Габай звал меня на главную роль в фильм «Лебедев против Лебедева». Он признался: «В работу утвердили нескольких снимавшихся ранее актеров еврейской национальности — Леонида Сатановского, Леонида Броневого и Владимира Рецептера, но все они — представители менее явного национального типа, чем вы, поэтому Лебедева будет играть Владимир Рецептер, а вам не разрешили. Мне очень жалко».
Это был уже 1965 год. Я рассказал друзьям. Валерий не среагировал, его, алтайского мужичка, национальный вопрос не волновал. Володя — сам полукровка, его это задело, и он сильно матерился. Спустя два года я понял, что особенность характера Высоцкого — быть очень внимательным к приятелям и реагировать на несправедливость. Он не верил, что я легко смирялся, и считал мой оптимизм, с которым я относился к кинозапретам на фоне трудов и успехов Таганки, показным. По-моему, он именно тогда задумал вовлечь меня в кинематограф. И однажды ему это удалось, что я понял только теперь, спустя более чем полвека.
Итак, 1967 год. В Измаиле-городе идут съемки фильма «Служили два товарища». В главных ролях Олег Янковский с Роланом Быковым, двое красных товарищей, и Владимир Высоцкий — поручик Брусенцов, их враг — белогвардеец. Володя обратился к авторам сценария, друзьям Валерию Фриду и Юлию Дунскому, с идеей: хорошо бы дописать его герою второго товарища, а то красные — парой, а он — в одиночестве. И сценаристы придумали белого офицера с благозвучной для антисемитов фамилией — барон Краузе. Высоцкий, конечно, предвидел мою не самую восторженную реакцию: маленькая роль в кино при ведущем положении в театре… Но хорошо знал силу своего влияния на нас — жертв земного притяжения. Эту свою черту описал в песне:
Между прочим, у Пушкина на эту тему было чуть скромнее: «Когда на что решусь, уж я не отступаю». У Володи на мою унылую реакцию было два контраргумента: «Во-первых, превосходный режиссер Евгений Карелов и блестящие актеры: Быков, Папанов, Саввина, Крючков, наша Демидова; во-вторых, билет на самолет уже у меня, мы летим вдвоем, и я тебе покажу, какая это сказочная штука — кино, и не возражай, пожалуйста!»
Невозможно спрятаться от его убежденности. Высоцкий не выносил упрямства перед очевидностью. Факт налицо: режиссер, роль, полет, Одесса, все свои, увлекательность сюжета, профессиональный интерес. А человек упрямо сопротивляется. Еще два раза, сверкая очами, повышая голос до опасного тона, повторяет аргументы… Если и после этого не согласишься, неизвестно, чем кончится буря гнева…
Я согласился попробовать. Не хочу подробностей о том, почему так и не исполнилось желание Владимира «прописать», продлить существование моего персонажа, провести его через фильм. Но вот несколько моментов проявлений характера Высоцкого вспомнить уместно. Он умел влюблять в свою стихию и любил удивлять людей — радостью, новостью, добром. Полет в Одессу — и мы обсуждаем общие дела в театре.
Володя от всей души расхваливал приметы натурных киносъемок. Зачем сидеть в Москве — в свободные от театра дни, в кино интересно с первых минут: самолет, смена впечатлений, смотри: снижаемся в Одессе, здорово!
Старенький самолет из Одессы в Измаил. Человек пятнадцать. Все сидят рядом, шум моторов невообразимый. В манере Деда Мороза он зовет меня балдеть: «Глянь, дурачок, справа красавец-лиман, глянь влево: море! Черное! Понял? Это у тебя уже настало кино! Понял?!» Я ему на весь салон машины: «Да, не кричи, я понял! Одессу в жизни ни разу не видел, а там у моей мамы все детство проходило!» — «При чем тут твоя мама, мы уже летим в Измаил!»
Высоцкому мешает восторгаться… насморк. Он учит меня, мучая себя: вот что надо делать, если заложило уши… «Гляди и повторяй: я быстро жму двумя пальцами слева, двумя справа на уши и на ноздри и часто-часто сглатываю. Прошла закупорка — все равно быстро-быстро, часто-часто». Мне не надо, но он требует! И сам без передышки жмет и на меня давит. Я тоже жму, раз ему надо, а он придирается, корректирует мое исполнение. Я думаю: «Мне-то не нужно, но ему, видимо, так легче, веселее? Может, учительство отвлекает его от противности процесса». А когда сели в Измаиле, он быстро пробежал к встречающим и сообщил, что самолет — ветеран, что летит смешно, но что у нас заложило уши, поэтому мы не заметили, как долетели. Нет, он не наивен до такой степени, наедине он мне скажет чуть позже: «Ты не смейся, чудачок, ты теперь уже научился растыкать закупорку — ты меня еще вспомнишь».
А потом по дороге к съемочному городку фильма «Служили два товарища» — советы, подсказки, уговоры не теряться, хотя я вроде и так не теряюсь. Но он что-то чувствовал такое, в чем я и себе не признавался. В театре — опыт, роли, все знакомо, а тут — явный риск осрамиться, и перед кем — перед киношниками… Он говорил, поучал, но мне казалось, что он не меня поучал всем выгодам киноработы, а сам себе прибавлял уверенности в собственной избранности — в мире актерских будней-праздников.
Гм… Доехали. Володя стремительно вводит в чужой мир, на ходу рассыпая подарки положительных эмоций. Знакомит с группой, и о каждом — коротко, с юмором и с нежностью. Оператор — чудо, ассистенты — милые ребята, звуковики — мастера и люди что надо и т. д.
Пространство для съемки охватило скромный участок высокого берега над Дунаем. Вдали от пушек, штаба командиров процесса и волнующейся массы бессарабских колхозников в виде царских и белогвардейских солдат на реке примостился домик-поплавок. В нем проживали прибывающие артисты. Нас поселили в двойной каюте. Володя не уставал ошарашивать новичка сказочными подробностями: «Такую реку мощную видел когда-нибудь? Дунай в школе проходил, самую главную реку в Европе, как у нас Волга, а?!» Я балдею, подойдя к окошку. «А мужиков там и сям, с удочками, видишь? Это, Венька, румыны! А тот берег, где чистые беленькие домишки, это что, по-твоему? Это, друг мой, Румыния, и мы с тобой фактически в загранке, в Европе, а почему?! Только потому, что мы с тобой попали в кино!» — торжествовал Высоцкий. За дверью нас зовет зычный командирский голос Славы Берёзко, ассистента режиссера: «А ну-ка, москвичи-лодыри, быстренько топаем на площадку. Женя Карелов жаждет с утра узреть Высоцкого с бароном-другом!»
И мы добрались до холма над рекой и обнялись с милейшим хозяином кинотворения. Женя призвал Славу. Слава взял в руки свое орудие — мегафон, он же — матюгальник, и завопил на весь берег Дуная: «Внимания, массовка! В честь прибытия на съемки двух великих народных артистов лучшего театра Москвы и Европы — Таганки — Владимира Высоцкого и Вениамина Смехова — дружное наше армейское ура!» И троекратная мощная волна мужского хора накрыла вечернюю гладь главного европейского водоема: «Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а-а!!!» И счастливый Володя резко двинул левым локтем в мой правый бок. Я повернулся к нему, и он одними губами прокомментировал: «Кино!»
Дальше — вечер у Карелова, разбор завтрашней съемки, ночь бесед с Володей о кино и поэзии, наши безостановочные обсуждения и театра, и Любимова, и Володиных песен — их жанра, речевой музыки, рифм и подтекстов… Как ему дороги были его первые стилизации городского романса и как его посещали сомнения об органике песен-сказок. В то лето я подготовил предисловие к возможному сборнику его стихов, и это даже обсуждалось в редакции «Юности»… Помню какие-то варианты названия: «Владимир Высоцкий — дитя и хозяин стихий», «Игра стихий и стихи Владимира Высоцкого». Имелось в виду — стихия (в его песнях) военного времени, стихия человеческого риска, мужество в спорте, стихия праздничной энергии языка, событий, нравов…
Переворачиваю мой бинокль памяти, приближаю давно прошедшее… Получаю раннее утро первой съемки, грим, переодевание в вагончике — с добрыми хозяйками костюмерами, гримерами; репетицию с Кареловым, обживание точки съемки… И непривычно, и знакомо по театру. Нравится строгость, четкость в движениях, замечания Виктора Белокопытова — кинооператора, забота реквизиторов и первый прогон эпизода: спешка Брусенцова и барона Краузе — пора захватить свое добро и — к двум коням, и — вон отсюда! И на ходу поручик, увидев в отдалении обоих красных, забирает у меня ружье, целится, стреляет, убивает Андрея Некрасова (Янковский), и мы убегаем, исчезаем… Я в ужасе от легкости «делового» убийства, эпизод сыгран. Еще репетиция, и — первый дубль снимается. Володя мне очень нравится в непривычной сердитой спешке, в небрежном обращении ко мне — забрать мое ружье, вести эпизод, не реагируя на растерянность партнера и его нежелание соучаствовать в убийстве. Это рифма к той роли опекуна в кино, которую поэт проводит со мной в реальности. «Ты другой, Веня», — говорит он мне за ужином в гостинице. «То есть?» — спрашиваю я. Высоцкий смеется: «Тебя усы изменили так, что я тебя за ними не узнал. Доброй ночи».