Как актеры и писатели-фронтовики вспоминали страшные дни Великой Отечественной войны
Наравне с обычными солдатами на фронте во время Великой Отечественной войны были и писатели, и журналисты, и актеры. Для каждого эти годы стали самыми тяжелыми в жизни и оставили сильный отпечаток в том числе и в творчестве. Мы публикуем воспоминания Бориса Васильева, Юрия Никулина, Евгения Петрова и других о том страшном времени.
Я расскажу вам, как юмор спас жизни, по крайней мере, человекам 20. Зимой 1942 года произошел случай, который, конечно, никто нигде не написал, не описал, это был запрет — такие вещи писать. Был послан наш отряд разведчиков-лыжников ночью в тыл врага. Они должны были пройти передовую. Там был отвлекающий маневр, наступление, разведка боем… А эти прошли тихо через проходы и в лес на лыжах, там у них было задание.
Идут тихо, по лесу. Старая дорога, запорошенная, шоссе. Идут бесшумно. И вдруг из-за угла появляется точно такой же отряд. Немцы. Они неожиданно из-за поворота появились друг перед другом. Минутное замешательство, и наши вправо — в кювет, немцы влево. И все это молча. И тишина, залегли все. А один немец, такой толстый, видно, заметался — и к нашим! В темноте-то. И вдруг там слышится:
— Ганс! Ганс! Ганс! — его ищут.
Наши взяли этого Ганса и перекинули его через дорогу. И когда Ганс туда полетел, дело такое получилось, что, видно от страха, он в этой тишине громко пукнул. И когда он, как жаба, там упал на головы им, немцы грохнулись и наши! Это был такой нервный смех, они смеялись в течение ну, может, минуты. Хохотали, лежали и плакали. Потом постепенно начали смолкать. Они стали возвращаться к тому, что происходит, кто они все. И, не сговариваясь, наши тихонечко проползли и пошли дальше своей дорогой, а немцы, ни слова не говоря, выстроились и пошли. Они посмеялись вместе минуту, и это все уже решило, их отношения. Они после этого не могли стрелять.
В начале войны я получил приглашение в Театр Красной армии, но в моей юношеской голове не укладывалось, как это можно играть, когда нужно палить.
Я командовал батареей, стрелял и сам попадал под огневые налеты. Служил в штабе артдивизии и на передовой. Составлял карты, мотался по проселкам и бездорожью. Некогда было размышлять. На войне тяжело. Голодали, теряли друзей, держались все-таки.
На войну я ушел добровольно, ведь я из потомственной офицерской семьи. Отцовские друзья просто не поняли бы, если бы я не пошел. Я был на фронте уже 9 июля. И попал в окружение. То, что я уцелел, — это великое везенье, случайность. Меня направили в Смоленскую область, что меня и спасло. Я попал в места, которые хорошо знал. В любой другой местности я бы пропал, особенно в степи. Как степняк пропадает в наших лесах, так мы, лесовики, пропадаем в степях. Отец, командир Красной армии, воспитал меня как военного, готовил к этому: я все уставы знал назубок, строевым шагом ходил... Я и стрелять умел почти из всех видов оружия. Еще отец научил меня ориентироваться на местности.
В Киеве я пришла к руинам дома, в котором мы жили до войны. Помнила его большим, трехэтажным (у нас квартира была на втором этаже). А теперь увидела груду мусора и остатки крыши, которые взрывная волна забросила на соседний дом. Больше всего было жаль, что погибли все наши семейные архивы. Война беспощадно уничтожила мое детство, разделила время на «до войны» и «после». Впоследствии несколько детских фотографий я нашла у знакомых.
В живых после той ночи остались девять человек; не задетых, не раненых — и того меньше, единицы. Я — один из них. Однако я не делал ничего такого, чего не делали бы все остальные: здесь упасть, отползти, пригнуться, встать за укрытие, переждать секунду артналет, лежа на дне воронки, нырнуть в канаву от летящей сверху бомбы — в общем, я делал все то, что делали все, каждый вокруг нормальный солдат, боец, человек. Других, поступавших иначе — не видел, не знал, за два года беспрерывной фронтовой жизни не встречал ни одного.
Скажу больше — в силу юношеской бесшабашности, беспечности, легкомыслия или порою просто лени я и к этим обычным мерам предосторожности не прибегал — но вот ведь цел, тогда как порою справа, слева, близко, просто рядом бывало совсем другое. Так что же это? Случайность? Везение? Прослеживая жизнь, иногда кажется: я «специально» (правда, это совсем не то слово) оставлялся какой-то силой или, если угодно, «Кем-то», для того чтобы в будущем создать моего Мышкина, Гамлета, Моисея Моисеевича в «Степи» Чехова, Циолковского, царя Федора, Войницкого в «Дяде Ване» и еще два — два с половиной десятка неплохих работ.
И были 150 г плесневелого хлеба из опилок, и 425 г варева из крапивы в сутки, и эсэсовцы, вооруженные лопатами, убивали беззащитных людей. Но там же, в аду концлагерей, были и беспредельное мужество, и трепетная товарищеская помощь, и невероятный, почти мифологический героизм.
Уже несколько дней я нахожусь на самом оживленном участке Западного фронта. Слово «фронт», которое в первый месяц войны употреблялось лишь условно, сейчас стало реальностью. Здесь многое напоминает Первую мировую войну — окопы, колючая проволока, известная стабильность. Но эта война неизмеримо страшнее, упорнее, кровопролитнее. Такой силы огня, какой ведется здесь уже третий месяц без отдыха, днем и ночью, в ту войну не было даже в самые напряженные дни.
08 мая
