«Товарищ Лепешинская, ты бы лучше станцевала»: монолог балерины из спектакля к 9 мая

К 76-й годовщине Победы Театр Наций поставил спектакль «Моими глазами». Артисты рассказывают истории людей, которые столкнулись с войной, текст основан на архивных документах. Актриса Мария Смольникова читает монолог от имени примы Большого театра Ольги Лепешинской. Она единственная из восьми персонажей спектакля — москвичка. The City публикует фрагмент этой истории.

Шел 1941 год. Я хоть и давала концерты для отправляющихся на фронт и для наших раненых, но не хотела сидеть в тылу. В то время на доме № 17, наискосок от Елисеевского магазина на Тверской, стояла фигура как бы в балетной позе: две ручки были подняты наверх. Илья Эренбург в «Буре» написал, что это стою я. А мой партнер по Большому театру Михаил Габович командовал тогда точкой ПВХО — организацией, которая, кстати, находилась на крыше небезызвестной вам газеты — «Известия». И после бомбардировок из разных районов Москвы звонили Габовичу и спрашивали: «Лепешинская жива?»

И как-то, когда уходил один из эшелонов на фронт, мы провожали своих товарищей, держали пламенные речи, говорили от всего сердца. И вдруг я слышу голос паренька, который был секретарем комсомольской организации тормозного завода: «Слушай, товарищ Лепешинская, ты бы лучше станцевала». И тут я поняла, что должна делать то, что умею — танцевать! И я тут же, перед отходом эшелона, станцевала! И я так много, так долго танцевала, как ни в одном балете: русская, казачок, цыганочка, лезгинка…

Ольга Лепешинская в балете «Дон Кихот»/Большой театр

Я помню наш первый концерт — в 1941 году в полуразрушенной церкви под Можайском. Участвовали Кругликова, Журавлев, Барсова, Преображенский, Михайлов, я. Всего три часа от Москвы мы добирались до линии фронта! Одна сторона купола отвалилась. Пол настелили в полчаса. И Максим Михайлов сказал: «Я был дьяконом, и вот меня опять вернули в церковь». Очень тянуло меня на фронт — не воевать, а помогать тем, чем могу. И для того, чтобы меня пустили на фронт, Иван Семенович Козловский дал телеграмму Сталину с просьбой отпустить меня и его. И он нас отпустил.

Бригада у нас собралась замечательная. Мы пели и танцевали, кажется, по всей Европе. Где только не были: ноги уходили в землю, в песок, чуть ли не в мазут — помню, около места, где я танцевала, было целое озеро мазута. Жалко, я не сохранила те туфли, в которых танцевала для военных: они были черного цвета. Но, несмотря на то что была война, я вспоминаю это время радостно. Хотя были очень страшные моменты: мы ехали на фронт, а навстречу нам, спасаясь от фашистов, шли, ехали, впрягаясь в телеги, люди. Много людей. Женщины, дети, старики везли на телегах какой-то скарб, одеяла, чуть-чуть еды. Видела истерзанные тела по краям дороги, людей живых, но таких изуродованных, что смотреть на них было страшно, в кюветах — искореженные танки, машины.

Но ярче помню я не эти страшные вещи, не этих изгнанных из своих деревень людей, о которых только вспомнишь — сразу слезы на глазах появляются, а помню я голубое небо, яркое солнце, зеленые тополя, открытый борт грузовика — и на нем стоит Козловский и поет. И как поет! Так, словно вокруг бархатные кресла, позолоченные яруса и бра, высокий потолок — словом, как будто на сцене Большого театра. А полумертвые колонны людей — эти ужасные образы я тоже помню, но вспоминаю чаще это небо, тополя и поющего на грузовике Козловского.

А потом мы поехали в Харьков, который тогда второй раз перешел в руки Красной Армии. Всем руководил будущий маршал Георгий Жуков. Он пригласил нас в свой бункер. Конечно, он понимал и наше желание воевать, и желание быть полезными, но накормить он считал необходимым в первую очередь. Жуков видел, что мы изнемогали от голода. Нас угостили превосходным украинским борщом. А когда кончился обед, Козловский спел только что появившуюся «Темную ночь» Богословского. И впервые люди увидели на лице Жукова — а у него было словно высеченное из какого-то дорогого металла лицо — слезы. Это было необыкновенное впечатление. Люди, которые окружали Жукова долгие годы, видели это впервые. Когда Козловский закончил петь, Жуков его расцеловал. Георгий Константинович не оставил нас в Харькове, потому что вражеская артиллерия обстреливала город. Жуков нас отправил в воинскую часть, которая дислоцировалась под Харьковом. И первые наши выступления начались в этой части, а потом… Где только нам не сооружали сцену!

Ольга Лепешинская/Getty Images

Однажды мы танцевали даже на балюстраде госпиталя. На каменных плитах. Мне только в 1944 году удалось приехать в Москву, чтобы сменить туфли. А я ведь брала 12 пар туфель! И все они превращались в атласные розовые тряпочки. Они были камешками просверлены, ведь они танцевали на земле, на песке. Причем левый туфель был более потрепан — вспомните Пушкина: «Стоит Истомина, она, одной ногой касаясь пола, другою медленно кружит». А дальше: «Быстрой ножкой ножку бьет». Вот как раз этим движением заканчивается знаменитое адажио второго акта «Лебединого озера».

Когда пришла победа, мы оказались за армией — Австрия, потом Румыния, Венгрия, Болгария, Югославия. Последней была Польша. Когда мы приехали в Варшаву, там никого не было. Дома разрушены, ни одного человека. И вдруг в День Победы возникли тысячные толпы людей. Как они появились — из-под земли? Но все они пришли смотреть концерт. Я тогда трижды танцевала — потому что один зритель уходил и приходил другой. Зрители плакали. Оттого, что они могут посмотреть артистов Большого театра в Варшаве, которая только что была освобождена от немцев. И мы, артисты, плакали тоже. И в тот самый вечер мне пришла телеграмма: «Немедленно возвращайтесь в Москву — для вас делаю „Золушку“. Балетмейстер Захаров». И в телогрейке, в каких-то немыслимых сапогах явилась я в Большой театр. Напугала всех — решили, что пробрался враг.

Билеты и ближайшие показы можно посмотреть на странице спектакля «Моими глазами» Театра Наций.