Дягилев, Стравинский и Романовы: прочитайте отрывок из книги «Русские друзья Шанель»

В издательстве «Бомбора» вышел роман «Русские друзья Шанель. Любовь, страсть и ревность, изменившие моду и искусство XX века» Елены Селестин. Он основан на записях друга Коко Шанель Поля Морана, который при ее жизни так и не получил разрешения на издание. Это история про то, как русские друзья парижанки повлияли на ее становление как великого модельера. Публикуем отрывок про путешествие Сергея Дягилева и солиста «Русского балета» Леонида Мясина по Италии.

Мися и Хосе-Мария Серт с Игорем Стравинским и Коко Шанель на Парижской ярмарке. 1920 год

Прошлым летом в августе Сергей Дягилев и солист «Русского балета» Леонид Мясин путешествовали по Италии, они ездили сюда каждое лето, и это была их седьмая совместная поездка. В Венеции, Падуе, Перудже, Виченце, Флоренции — были места, где они когда-то вместе любовались архитектурой и живописью, где Дягилев уже показывал и объяснял Леониду картины и фрески. Именно образы Джорджоне, фрески Мазаччо, мозаики Сан-Марко сблизили их в свое время, позволили развивать «Русский балет» в сложное время войны, в первые годы после русской революции.

В путешествиях время до обеда они проводили, любуясь искусством, в музее или в храме, а вечерами читали или ходили по книжным лавкам. В отличие от сверходаренного в танце, но интеллектуально не слишком способного Вацлава Нижинского, юный Мясин с благодарностью принимал «воспитание» Сергея Павловича, который еще в 1914-м вдруг поверил, что сможет создать из невысокого юноши с красивым лицом нового солиста балета. Дягилев мог бесконечно объяснять своему новому протеже пластику фигур и мифологию в полотнах Джорджоне, эволюцию живописи Тициана, золотистый тон полотен Веронезе, психологическое напряжение героев фресок Мазаччо. Каждый год они слушали в Риме и Милане все сколько-нибудь значимые концерты и оперные постановки. Развиваясь рядом с Дягилевым, Мясин смог стать не только звездой «Русских сезонов»; у него со временем стали появляться идеи балетов.

В августе 1919-го Дягилев и Мясин провели несколько недель в Неаполе. Кроме представлений в театре Сан-Карло, они часто бывали в маленьких «народных» театрах, которые, как и двести лет назад, давали спектакли на площадях. Артисты выступали с марионетками в руках, в костюмах персонажей «комедии дель арте», они пели, танцевали, импровизировали, пародировали известных политиков и прохожих. Такие уличные театры сохранились лишь на юге Италии.

У Мясина появилась мечта — создать нечто подобное балету «Петрушка» на музыку Стравинского, но в стиле народной неаполитанской комедии, сделать яркую современную постановку, каких еще не было на европейских театральных подмостках. В Неаполе знакомства позволили Сергею Павловичу найти в разделе редких рукописей Национальной библиотеки неоконченные произведения Перголези; копии с них Дягилев торжественно преподнес Мясину в дар.

Преобразовать музыку барокко в «современную» так, чтобы Леонид смог в полной мере проявить талант постановщика, решил Дягилев, сможет как раз автор «Петрушки» — Игорь Стравинский. У композитора идея не вызвала энтузиазма, ему не хотелось быть и прослыть «интерпретатором» и «аранжировщиком» классики — он дорожил репутацией революционера в музыке. Но Дягилев, как обычно прибегнув к сложной комбинации лести, увещеваний и посулов, смог добиться своего: Стравинский взялся за работу.

Сергей Павлович надел с помощью Беппо рубашку и светлые брюки, потом слуга помог зашнуровать Дягилеву высокие ботинки из мягкой кожи. Подтягивая живот, импресарио сумел застегнуть жилет, потом попробовал влезть в сюртук, но тот не налезал.

— Не надо, слишком жарко, — он бросил сюртук на руки итальянцу. — П-пожалуйста, Беппо, принеси холодного попить. Какой день у нас, среда? Тогда галстук неси синий в зеленый горох. И духи, ту бутыль, что на полке справа стоит. А сначала сходи и узнай, где Леонид.
— Месье и мадам Серт пришли, — доложил Василий.
— Здравствуй, мой Серж, любимый, — Мися Серт, дама с немного оплывшим лицом, бросилась Дягилеву на шею. — Счастлива, что застали тебя в Риме.

Дягилев отстранился, потом снова, очень крепко, обнял Мисю — мягкую, нарядную и душистую.

— Долго будете обниматься? — Хосе-Мария Серт, похожий на гладиатора из варварской страны, огромный, с лысой, очень гладкой головой и лицом, заросшим черными волосами, взял стул и уселся на него верхом около парапета террасы.
— Люблю тебя, люблю, — шептал Дягилев Мисе, но тут же страдальчески сморщился. — Ты разве не могла мне написать? Хотя бы один раз за эти месяцы?! Вот почему я тебя ищу всегда… только я!
— Ага, не могла, представь себе! Мы жутко долго уже ездим. Сама не помню, как меня зовут и где я.
— Вы же на яхте вроде поплыли?
— Передумали и вернулись. Тоше стало скучно. Потом решили на авто показать Италию маленькой Коко, — объяснил Серт, не поворачивая головы.
— Кому? — поморщился Дягилев.
— Моя новая подруга, — пояснила Мися. — Она вообще в жизни еще ничего не видела. Посмотри, Серж, на мою прическу — мы с Коко обе постриглись. О! У нее драма, жуткая, расскажу потом… Жожо показывал ей города и остальное, а мне пришлось таскаться с ними. У тебя тоже жарко, Дяг! Не могу-у, — Мися закатила глаза. — Беппо, мне воды со льдом и белого вина! Неси просекко, пожалуйста! — звонко приказала она, упав на подушки дивана. — Ты похудел, мой Серж…
— Ты смеешься, это не так, — смущенно протянул Сергей Павлович, украдкой опустив глаза на свой живот и расправив платок в нагрудном кармане. — Почему всегда шутишь надо мной?
— Коко ждет нас через пятнадцать минут, не засни тут, Тоша, — Серт говорил по-французски с сильным каталонским акцентом, из слов получалась картавая каша.
— Хотите сразу меня покинуть? — взмолился Дягилев. — Так нельзя, Мися! Ты мне нужна сейчас! Миленькая, надо поговорить!
— Да я не ухожу. Жожо, слышишь меня? Гуляйте с Коко по жаре без меня, — Мися приоткрыла один глаз, удостоверилась, что муж послушно ушел, стянула с головы шляпку и запустила в угол. — Серж, ну подойди, поцелую еще раз.

Сергей Павлович погладил Мисю по остриженным волосам, поцеловал ее пальцы и сел в кресло рядом.

— Вот и очень хорошо, — мурлыкала Мися. — Надоело по музеям ковылять, там воняет плесенью, все я видела тысячу раз. А Беппо куда делся? Просила же!

Слуга с подносом уже был в комнате; он молча поставил напитки, лед, вазу с клубникой на столик.

— Знаешь, у моего Беппо в феврале умерла жена, наша добрая Маргарита… я плакал, так страдал, будто потерял близкого, — шепотом сказал Дягилев, когда слуга вышел. — А тут еще этот сезон, который будет. Тринадцатый! Я не знаю, что делать, Мися, — тринадцатый, представляешь?!
— Сделай ты его четырнадцатым, ага, подумаешь. Бедный мой, ты такой добрый всегда, такой добрый… я соскучилась, Серж… вы здесь с Лёлей?
— Да. А впрочем, не знаю, мне кажется теперь, что я все время один, — Сергей Павлович поправил монокль, сверкнув перстнем. Черные крашеные волосы подчеркивали бледность его лица и яркую, единственную седую прядь, из-за которой в труппе за глаза Дягилева называли «шиншиллой».
— Где Лёля?

Дягилев насупился:
— Леонид Федорович не считает нужным докладывать, где и с кем проводит время.
— Вы разве не в одном номере?
— Мися, это жестоко, ты не подруга! Пропустила важное… Мы давно нанимаем разные апартаменты. Хотя пока — пока что! — сюда приехали вместе. Но живем врозь. Девицы из кордебалета вешаются на него, я ничего не могу сделать, — тихо пожаловался Дягилев. — Лёля не понимает, какой вред наносит себе! Искусству особенно!
— Как грустно, Серж.
— И это даже не самое страшное, Мися моя! Я фантастически одинок, живу в придуманном мире, совершенно без опоры, понимаешь? Ладно, я давно не знаю, куда мчится моя жизнь. Но так было всегда! Мне особенно страшно, что больше не вижу смысла в балетах. Не понимаю, куда могу двигаться — и куда хочу идти. Да, вот главное — чего я сам хочу, собственно? При этом сто с лишним человек артистов верят, что я способен год за годом придумывать новое и вести их вперед! Кормить их еще надо, а они никогда это не ценят, такие люди…
— Ты и правда можешь, Серж, просто тебе надо отдыхать больше, — Мися принялась за душистую клубнику.
— Сломалось что-то во мне. Может быть, это после кошмара с Феликсом, — он потер лоб, снова сморщившись.

В сентябре 1919 года во время гастролей с труппой «Русского балета» в Лондоне сошел с ума талантливый испанский танцор Феликс Фернандес; он был слишком ранимым, слишком гордым.

— Да, ты написал мне, это ужасно, Серж. Где теперь тот мальчик?
— В лечебнице для душевнобольных, — Дягилев поморгал и вздохнул. — Леонид тоже стал странным, часто смотрит на меня таким взглядом, знаешь, — словно чужой, оценивает этак недобро. Но главное, меня пугает, что вот-вот мне самому станет вовсе не интересно заниматься балетами. Что делать тогда? Продать старые постановки? Вместе с артистами? Заниматься выставками картин? Я даже не знаю, где набирать новых танцоров. Они обязательно будут нужны, а Россия теперь для меня закрыта.
— А в Европе? Разве нет хороших?
— Если в «Русском балете Сержа де Дягилефф» будут танцевать итальянцы, англичане и французы, придется менять название. Публика не поймет, если в программе одни иностранцы или даже если много иностранцев… Мися, у меня вот мачеха умерла, а я даже не смог ее проводить, побоялся вернуться в Россию, вдруг потом не выпустят. Она болела долго, страдала — я ее любил, всегда! У меня ведь не было матери, умерла при родах, — Дягилев всхлипнул.
— Моя тоже, — пожала плечами Мися, облизывая кончики пальцев. — Но на один день раньше, чем твоя, и тоже в России. Как мы похожи, Серж.
— Я всегда помню это! Мы с тобой родились почти одновременно, как близнецы, и оба сироты… ох, еще не знаю, что там с моими младшими братьями, совершенно не знаю. В России так опасно. Ночью просыпаюсь, в Лондоне или вот в Риме, даже и в Париже, и совсем не понимаю — кто я, зачем живу. Сердце стучит, в ушах словно метроном тикает, и громко так, мне страшно! Я один, Мися, только ты у меня осталась, миленькая, родная моя.

Мадам Серт села на подлокотник кресла, склонилась к его лицу и стала осторожно вытирать платком мокрый лоб.

— Бедный мой, бедный. Это мы стареем. Скоро и тебе, и мне будет пятьдесят. Ужас какой-то.
— Ты что! Я не верю.
— Не бойся, ты ведь моложе меня на целый день, дорогой, — тихо сказала она. — Мне тоже часто бывает грустно. Повезло, конечно, что Жожо так меня любит, канючит постоянно: «Тоша, идем купим тебе то, Тоша, я принес тебе это!» Но в последнее время все равно я много плачу. А Лёля хороший мальчик, и он тебе благодарен. Вот уверена.

У Дягилева по лицу по-прежнему текли слезы.
— Ты устал… Вы что, поссорились? — вкрадчиво спросила Мися, проводя ладонью по крашеным волосам Сергея Павловича. — Расскажи, расскажи мне все.
— Чудесно пахнет твой платок, Мися. Что это?
— Не помню. «Коти», что ли, или, наоборот, «Герлен». Убей не помню, ага, Жожо купил.
— Боюсь, у Лёли роман, с женщиной, с одной из наших, — прошептал Дягилев словно через силу.
— Не может быть! А порошок у тебя есть?
— Василий! Сейчас Василий принесет.

Полчаса спустя Мися и Сергей Павлович оживленно обсуждали музыку новой постановки.

— Идея с пением мне нравится; это даст объем действию, — Мися вытянулась на диване и с удовольствием рассматривала свои туфли бледно-бежевой кожи. — Ведь правда, когда мы показываем Неаполь, должен быть вокал. Если уж они там на юге танцуют, то обязательно поют при этом! А насчет новых танцоров, Серж, можно не волноваться, к тебе пойдут лучшие! Все хотят славы — и только ты даешь ее, мировую славу! Французов лучше не бери, замучают претензиями, да и итальянцев не надо, слишком много болтают. Пригласи англичан, дай им русские фамилии… если, например, Смит — то будет Петров! Ага. И тогда твои балеты останутся русскими, — рассуждала Мися, обмахиваясь «веером Малларме», с которым не расставалась; поэт несколько лет назад написал на веере посвященное ей стихотворение.

— Какая светлая голова у тебя, миленькая моя Мися!
— Покажи, что за арии придумал наш Игорь. — Мися, потягиваясь, поднялась с дивана.

Они сели к роялю, рядом. Дягилев начал играть, тихо подпевая; лицо его стало по-детски спокойным и умиротворенным, он помолодел и похорошел.

— Ага, он убирает завитушки со старой музыки, — Мися проворными пальцами подыграла Сергею Павловичу в верхней части клавиатуры. — Как остро получается! Мися была единственным человеком, чей музыкальный вкус Дягилев признавал безошибочным, иногда более точным, чем собственный.

Они подружились еще в 1908 году, с тех пор Мися помогала «Русскому балету». Утверждали, что ребенком она сидела на коленях у Ференца Листа, который якобы был тайным отцом одного из детей ее бабушки по матери, талантливой музыкантши. Отец Миси был скульптором, но после того, как его жена умерла при родах, приехав к мужу и разродившись дочерью буквально у порога его мастерской в Царском Селе, воспитанием Миси занимались многочисленные родственники. Мария-София-Ольга-Зинаида Годебска, которую с детства все называли Мися, воспитывалась у бабушек и тетушек, некоторые из них были высокородными, а другие очень богатыми. Девочка рано проявила необычайные музыкальные способности. В пятнадцать лет она гастролировала в качестве пианистки, знаменитый французский композитор Габриэль Фаре считал ее своей самой талантливой ученицей. В двадцать один Мися Годебска вышла замуж и больше никогда не выступала. Первый ее муж, Натансон, был журналистом и совладельцем журнала об искусстве — «Ревю Бланш». В доме юной Миси художники и поэты дневали и ночевали, все пели оды прекрасной мадам Натансон.

Второй муж Миси, Эдвардс, был богаче и гораздо могущественнее первого, его собственностью была самая популярная газета Франции — «Ла Матан», вдобавок он владел заводами и фабриками. Когда мадам Натансон сделалась мадам Эдвардс, у ее ног оказался весь богемный Париж, от Пруста и Ренуара до Кокто и Дягилева. Царствовала она весело. Одним из секретов ее успеха — кроме пышного бюста и живости нрава — было необыкновенное чутье; она умела определить, чьи произведения станут цениться и кто из творцов войдет в историю. Кроме того, Мися была щедрой, благотворительствовала без счета.

Первым мужчиной, которого Мися полюбила, стал художник из Каталонии Хосе-Мария Серт, ее третий муж. Благодаря связям жены, но также благодаря своей работоспособности и таланту, Серт получал много заказов и выполнял их с блеском. Он придумывал декорации к балетам Дягилева, проектировал дома и банки Ротшильдов, обставлял дворцы и апартаменты знатных заказчиков, сотрудничал и с Голливудом. Главная способность Серта была — создавать антураж роскоши. Главный талант Миси — быть воплощением, самой сутью роскоши. Единственным человеком, которым она восхищалась неизменно уже больше десяти лет, был Сергей Дягилев. Она не могла его до конца понять и не сумела подчинить, несмотря на то что он нуждался в ней. Мися часто давала деньги на постановки, а когда не имела такой возможности, помогала найти благотворителей.

— Я просил его убрать барочные украшения в старой музыке, мы эти дни много работали. Но вдруг сегодня наш маленький Игорь стал капризным. Может, устал, — пожаловался Дягилев, разбирая собственные пометки в нотах. — Вспылил и сказал, что поработает у себя. В этой арии слова еще не знаю какие, а тенор петь будет так:
«О-а-а…» — громко озвучил он.

Свой голос Дягилев сам признавал «сильным, но довольно-таки противным».

— Либретто уже есть?
— Да, его Лёля написал, вышло весело, просто отлично. Уверяю тебя, я только дал ему книги, почти ничего не подсказывал. Лёля очень одаренный… ни в одном из танцовщиков я не встречал такой блестящий ум! Знаешь, как будет называться спектакль? «Пульчинелла».
— Не слишком просто?
— Добрый день, мадам Серт, — сдержанно произнес Леонид Мясин, входя в зал. — Название и должно быть простым.

Мися, будто внезапно обессилев, снова перебралась на диван. Ее лицо, запечатленное великими художниками, с возрастом отяжелело, уголки глаз опустились, маленький рот уже не был ярким, а губы стали тонкими и часто кривились язвительно. Полулежа на подушках, она прикрыла раскрасневшееся лицо веером.

— А где вы были все утро, Леонид Федорович? — срывающимся голосом спросил Дягилев.
— У Чекетти, разумеется, — необычно длинная шея танцора вытянулась еще больше, круглые глаза помрачнели.

Мися наблюдала сквозь ресницы. Вдруг она встрепенулась:

— Лёля, прекрасный сапфир у тебя, еще чище, чем прошлогодний!

В конце каждого сезона Дягилев дарил любимцу перстень с сапфиром.

— Что вы делали у Чекетти сегодня? — полюбопытствовала Мися.
— Это был ежедневный класс, — ответил Мясин раздраженно. — Сергей Павлович прекрасно знает, чем мы там занимаемся каждый день.

Дягилев и Мися переглянулись, словно родители, уличившие ребенка во лжи.

— Ну, покажи мне какую-нибудь сцену, — попросила Мися. — Серж, подыграешь?

Беппо принес Мясину балетные туфли и помог переобуться. Следующие три с лишним часа танцор показывал и объяснял придуманные и записанные им в специальную тетрадь движения и па, они с Сергеем Павловичем проходили картины будущего балета, подробно и не торопясь, не обращая внимания на духоту и жару. Мясин изображал разных персонажей, показывал характеры, объяснял мизансцены. Дягилев подыгрывал на рояле, пропевал фразы арий или отбивал такт ладонью на крышке рояля. Мися следила за представлением, иногда аплодировала, иногда морщилась и зевала, а то просто дремала, отхлебнув шампанского.

Но реагировала всегда к месту:
— Лёля, а это девушки у тебя так будут танцевать? Не будет па-де-бурре здесь смотреться грубо?
— Наоборот! — Дягилев смотрел то на ноги танцора, то в ноты, будто проверяя согласованность. — Как можно больше вольностей, так и должно быть в народной комедии. Не хочу видеть салон и будуар, нужны танцы на площади, понимаешь?
— Но можно поставить па-де-ша, наверное, вот такую дорожку, и потом будут пируэты, — Мясин показал серию шагов, покрутился на одной ноге и вопросительно посмотрел на Дягилева.
— Ни в коем случае смягчать не надо! Все должно поражать: обновленная музыка Перголези — Стравинский. Лучший хореограф — Мясин! Костюмы и декорации — Пикассо! Мы ставим для внуков, а не для дедов.
— Значит, Пикассо согласился? — встрепенулась Мися. Ее секрет был в том, что она сама уговорила художника участвовать.
— Еще зимой, — кивнул Дягилев. — Но сперва сделал ерунду, хотел просто повторить старое. Я решительно не позволил, со мной такие штучки не проходят! На той неделе в Париже он покажет мне новые эскизы.

Мясин дополнял заметки в тетради, рисовал небольшие схемы, обозначая точками и стрелками передвижение танцоров, записывал подходящие па. Черты лица Мясина были правильными и мелкими, уши торчали, круглые глаза смотрели не мигая, что делало его похожим на совенка. Но когда он обдумывал идеи или слушал замечания Дягилева, на его губах появлялась живая улыбка, лицо становилось очень привлекательным.

— Ты такой красивый, Лёля, — сонно пробормотала мадам Серт и снова прикрыла глаза.

Стравинский пришел в разгар работы и, поцеловав руку Мисе, нежно и почтительно ее приобнял. Затем он сменил Дягилева за роялем. Сергей Павлович свободно расположился в кресле и, по-прежнему не спуская глаз с Мясина, комментировал мизансцены и рисунок танца. Леонид последовательно показывал партию каждого персонажа, так что Стравинскому приходилось повторять один и тот же музыкальный фрагмент несколько раз; он не роптал — наоборот, казалось, повторы его вдохновляли, композитор вносил исправления прямо в партитуру. Репетиция не прервалась, даже когда явился Василий с бритвенными принадлежностями на серебряном подносе. Слуга обвил шею Сергея Павловича белой салфеткой и молча побрил ему щеки, оставив лишь тонкие крашеные усики, потом налил себе на ладони духи «Митцуко» и натер ими шею и затылок хозяина. Работали до вечера, затем зашли Серт с худой брюнеткой — и все отправились обедать.