Отрывок из нового романа Стивена Кинга «Позже»

Новый роман Стивена Кинга «Позже» — атмосферная и пугающая история о подростке, живущем вместе с мамой в Нью-Йорке. С виду Джейми обычный парень, но у него есть дар — он умеет разговаривать с мертвыми. Мать просит держать это в секрете, но однажды сама обращается к сыну за помощью. Книгу выпустило издательство АСТ. Публикуем отрывок.

Теперь смотрите: я назвал много причин, по которым мне нравилась Лиз, и, наверное, были еще и другие причины. Я назвал все причины, по которым она мне не нравилась, и причин для «не нравилась» тоже наверняка было больше. И только потом, уже позже (да, опять это слово), я задумался, что, возможно, я сам ей не нравился. Раньше мне это в голову не приходило. Да и с чего бы мне вдруг пришло в голову, что я могу кому-то не нравиться? Я привык, что меня все любили, и принимал это как должное.

Меня любила мама, меня любили учителя, особенно миссис Уилкокс в начальной школе, которая обняла меня в последний день третьего класса и сказала, что ей будет меня не хватать. Меня любили Фрэнки Райдер и Скотт Абрамовиц, мои лучшие друзья (хотя мы, конечно, не говорили и даже не думали о нашей дружбе в таких выражениях). И не забудем о Лили Райнхарт, которая однажды поцеловала меня при всех прямо в губы, а когда я уходил из детского сада, подарила мне холлмарковскую открытку с грустным щенком и надписью: «Я БУДУ СКУЧАТЬ ПО ТЕБЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ НАШЕЙ РАЗЛУКИ». Лили сама подписала открытку, нарисовала сердечко вместо черточки над «й» в своей фамилии и добавила после подписи xxx и xo.

Может быть, Лиз меня и не любила, но я ей хотя бы нравился. По крайней мере, сначала. Я в этом уверен. Но все изменилось после поездки к Брусчатому коттеджу. Лиз начала относиться ко мне как к какой-то ошибке природы. Я думаю — нет, точно знаю, — что она стала меня бояться. Нелегко любить то, чего ты боишься. А может, и вовсе не возможно. Хотя Лиз не раз говорила, что в девять лет я уже большой мальчик и вполне в состоянии самостоятельно ходить в школу и возвращаться из школы домой, она иногда заезжала за мной после уроков, когда работала в «глухую смену», как она называла раннюю смену с четырех утра до полудня. Никто из детективов не любил эти смены — все увиливали, как могли, — но Лиз на них ставили довольно часто.

В то время я не задумывался почему, но позже (ага-ага, да-да-да, вот опять) я понял, что начальство ее не любило. Или ей не доверяло. И вовсе не из-за ее отношений с моей мамой; в том, что касалось личной жизни сотрудников, Департамент полиции Нью-Йорка потихонечку переходил в XXI век. И не из-за ее пьянства: она была далеко не единственным полицейским, любящим приложиться к бутылке. Просто некоторые ее сослуживцы начали подозревать, что Лиз Даттон — продажный полицейский. И — внимание, спойлер! — они были правы.

Мне нужно рассказать вам о двух конкретных случаях, когда Лиз забирала меня из школы. В каждом из них она была на машине — не той, на которой мы ездили к Брусчатому коттеджу, а той, которую она называла своим личным транспортом. В первый раз — в 2011 году, когда они с мамой еще были вместе. Во второй раз — в 2013-м, через годполтора после их окончательного разрыва. До этого я еще доберусь, а пока буду рассказывать по порядку.

В тот мартовский день я вышел из школы с рюкзаком, болтавшимся на одном плече (все крутые шестиклассники в нашей школе носили свои рюкзаки только так), и Лиз дожидалась меня, сидя в машине. Ее «хонда-сивик» стояла у тротуара на желтом пятачке, обозначавшем место парковки для инвалидов, но на такой случай у Лиз имелась табличка «СОТРУДНИК ПОЛИЦИИ ПРИ ИСПОЛНЕНИИ»… что само по себе заставляло задуматься о ее человеческих качествах, и вы будете правы, если скажете, что я должен был это понять даже в нежном одиннадцатилетнем возрасте.

Я сел в машину, стараясь не морщиться от запаха застарелого табачного дыма, от которого не спасал даже освежитель воздуха в виде сосны, подвешенной к зеркалу заднего вида. К тому времени — спасибо «Тайне Роанока» — мы переехали в квартиру побольше, и я думал, что Лиз отвезет меня домой, но она почему-то поехала в центр.
— Куда мы едем? — спросил я.
— На небольшую экскурсию, Чемпион, — сказала она. — Сейчас увидишь.

Она привезла меня на кладбище Вудлон в Бронксе, где, помимо прочих, похоронены Дюк Эллингтон, Герман Мелвилл и Бэт Мастерсон. Я это знаю, потому что потом поискал информацию, а позже подготовил доклад для школы. Лиз въехала на территорию Вудлона со стороны Уэбстер-авеню и принялась просто кружить по дорожкам. Было, в общем, неплохо, но чуточку страшно.

— Знаешь, сколько людей здесь похоронено? — спросила она.
Я покачал головой.
— Триста тысяч. Меньше, чем население Тампы, но ненамного. Я проверила по «Википедии».
— А что мы тут делаем? В смысле, все это интересно, но мне надо делать домашку. — Я не соврал насчет домашки, хотя задали нам немного, за полчаса я бы справился. День был ясным и солнечным, Лиз казалась вполне нормальной — просто Лиз, мамина подруга, — но все равно это была какая-то странная экскурсия.
Хитрость с уроками не сработала. Лиз пропустила мои слова мимо ушей.

— Здесь постоянно кого-то хоронят. Посмотри налево. — Она указала пальцем в ту сторону и притормозила, сбросив скорость до черепашьего шага. Там, куда она показала, стояли какие-то люди, собравшиеся вокруг гроба у свежевырытой могилы. У изголовья могилы стоял священник с открытой книгой в руках. Не знаю, что это был за священник, но точно не раввин, потому что у него не было кипы.

Лиз остановила машину. Никто из присутствовавших не обратил на нас внимания. Все сосредоточенно слушали, что говорил священник.
— Ты видишь мертвых, — сказала Лиз. — Теперь я верю. Трудно было бы не поверить после всего, что случилось у дома Томаса. Ты видишь кого-то из мертвых здесь?

— Нет, — ответил я, внутренне ежась. Не из-за того, что Лиз сказала сейчас, а из-за того, что она говорила раньше. Было как-то тревожно осознавать, что меня окружают триста тысяч мертвецов. Хотя я знал, что мертвые исчезают из мира уже через несколько дней после смерти — максимум через неделю, — мне все равно было боязно смотреть вокруг: а вдруг я увижу, как все эти мертвые стоят у своих могил или прямо на могилах? А потом начинают шагать к нам, как киношные зомби?

— Ты уверен? Я посмотрел на людей, слушавших заупокойную службу (или надгробную речь, или как оно называется, я не знаю). Священник, видимо, начал читать молитву, потому что скорбящие склонили головы. Все, кроме одного. Он единственный просто стоял и рассеянно смотрел в небо. — Тот человек в синем костюме, — наконец сказал я.

— Тот, который без галстука. Он может быть мертвым, но я не уверен. Если они умирают без ран и увечий, без видимых ран и увечий, с виду они ничем не отличаются от живых.
— Я не вижу никого без галстука, — сказала Лиз.
— Значит, он точно мертвый.
— Они всегда приходят на свои похороны? — спросила Лиз.
— Откуда мне знать? Я никогда раньше не был на кладбище, Лиз. Я видел миссис Беркетт на ее похоронах, но не знаю, была ли она на кладбище, потому что мы с мамой туда не поехали.
— Но ты видишь его. — Она словно в трансе смотрела на группу скорбящих. — Ты можешь к нему подойти, можешь с ним поговорить, как тогда говорил с Риджисом Томасом.
— Я никуда не пойду! — Мне не хочется говорить, что я произнес это тонким, писклявым голосом, но именно так и было. — Перед всеми его друзьями? Перед женой и детьми? Ты меня не заставишь!
— Угомонись, Чемпион, — сказала она и взъерошила мне волосы. — Я просто пытаюсь уложить все в голове. Как, по-твоему, он сюда попал? Уж точно не на такси.
— Я не знаю. Я хочу домой.
— Скоро поедем домой.

Мы продолжали кружить по кладбищенским дорожкам, среди памятников, и фигурных каменных надгробий, и бессчетных обычных могильных плит. Еще трижды мы видели похороны: на двух из них было не очень много народу — и главный виновник события незримо присутствовал рядом, — а на одном погребении собралось человек двести, не меньше, и священник (в кипе, да, и в прикольной на вид шали) говорил в микрофон. Каждый раз Лиз спрашивала, вижу ли я покойного, и я каждый раз отвечал, что понятия не имею.

— Может, ты просто мне не говоришь, — сказала она. — Я же вижу, ты злишься.
— Я не злюсь.
— Злишься-злишься, и если ты скажешь Ти, куда я тебя возила, мы с ней, наверное, крепко поссоримся. Вряд ли ты согласишься сказать, что мы были в кафе-мороженом, да?

Мы уже выезжали с кладбища обратно на Уэбстеравеню, и я почувствовал себя лучше. Я пытался себя убедить, что у Лиз есть причины для любопытства. На ее месте каждому было бы любопытно.

— Может, и соглашусь, если мы и вправду заедем в кафе-мороженое.
— Подкуп! Тяжкое преступление второй степени! — Она рассмеялась, опять взъерошила мне волосы, и между нами все снова стало нормально.

Когда мы уже выехали с территории кладбища, я увидел молодую женщину в черном платье. Она сидела на лавочке на автобусной остановке. Рядом с ней сидела маленькая девочка в белом платье и черных лакированных туфельках. У девочки были румяные щеки, золотистые волосы и дырка в горле. Я помахал ей рукой. Лиз этого не заметила; она дожидалась, когда в потоке машин появится просвет, чтобы повернуть. Я не сказал ей о девочке на остановке.

В тот вечер Лиз не осталась у нас, ушла сразу после ужина — то ли на дежурство, то ли просто к себе домой, — и я чуть было не рассказал обо всем маме. Но в итоге все-таки не рассказал. В итоге я удержал при себе эту малышку с золотистыми волосами. Позже я сообразил, откуда взялась дырка у нее в горле: видимо, девочка подавилась едой, начала задыхаться, ей разрезали горло и вставили трубку, чтобы она могла дышать, но было уже слишком поздно. Она сидела рядом со своей мамой, и ее мама об этом не знала. Но я знал. Я видел. Когда я ей помахал, она помахала в ответ.