Совсем скоро — 28 сентября — на большие экраны выходит отечественная драма Александра Велединского «1993» с Евгением Цыгановым и Екатериной Вилковой в главных ролях. В преддверии премьеры публикуем отрывок из романа Сергея Шаргунова, который стал основой для сценария фильма.Глава 24
Сырая свежесть встретилась с припекающим солнцем, и мир казался удивительно безмятежным, лишенным всякой хищности, как будто среди такого дня ни у кого и в мыслях не может быть ничего злого.
На станции Виктор купил бутылку пива покрепче. Впереди — сон, три дня отдыха. Промочить горло, чтобы слаще спалось. Птицы распевали на сто голосов. Одна из них свиристела так ритмично и пронзительно, как будто не спеша распиливают толстую тюремную решетку. Он шел аллеей, отхлебывал пиво небольшими глотками и к чему-то вспомнил, что сегодня в Москве — вече. Вече. Слово короткое, но пьянящее, похожее на кусок черного хлеба с медом. Всё еще успеется, не последний день борьбы. Теперь уже понятно: борьба будет долгой. Если люди на улицы вышли, так просто не уйдут. Он подошел к дому, предвкушая долгий сон.
— Паяльник нагрел? — грубо спросила Лена из кухни, когда он, поставив недопитую бутылку на пол, развязывал кеды.
— Я как стеклышко, — сказал игриво, думая, что она не всерьез.
— Учти, ты здесь пьяный никому не нужен.
— Где же мне жить тогда, Лен, в канаве, что ли? — возразил всё еще игриво.
— Тебя здесь никто не держит.
Виктор от неожиданности дернул ногой, бутылка опрокинулась, пиво потекло. Жена негромко и зло выматерилась.
— Ты что? — Он стоял в полутемной прихожей, левый носок пропитывала липкая влага, и смотрел на нее, сидевшую за столом в кухне, откуда раздраженно пахло подгорелой картошкой.
— Насвинячил, сам вытирай...
В дверях гостиной показалась заспанная Таня, небрежно уронила: «Привет» — и скрылась в музыкальном шуме телевизора.
— Оглох, да? — Лена повысила голос. — Взял тряпку — и вытер за собой. Не можешь, да?
— Ты почему кричишь на меня?
— Да потому что мне надоело всю жизнь за тобой убирать.
— Ты о чем, Лена?
Она застала его врасплох: он не находил в себе сил ни рявкнуть, ни замахнуться, ни послать ее. Он стоял беззащитный, в пивном носке и пытался понять, что случилось.
— Слушай сюда, — хрипло сказал он.
— Ты никогда со мной так не говорила. — Отнес бутылку под раковину, запихнул в ведро.
— Ты где был?
— На работе.
— Думаешь, я телевизор не смотрю? Твою рожу не узнáю? Всё показали. Как вы машины жгли, как милиционеров били. Ты чем занимаешься? Думаешь, позволят вам такие художества? В новостях показали. Люди как люди, в ужасе полном. И только один урод несчастный орет, убивать зовет, ругается, глаза выпучил. Видишь такого в телевизоре и думаешь: Господи, скорей бы пристрелили такую собаку бешеную. А стыд-то в чем — это же муж. Муж мой... Света звонила — возмущалась. Таньке теперь как в школу ходить?
— Лен, да так получилось, я там, считай, мимо проходил.
— А мне что обещал? Ни ногой туда!
— Я не нарочно, правда. У наших спроси. Там в переулке вызов был. Не сдержался, наговорил от души в этот... микрофон... Но я работаю и работаю. Как обещал...
— Обеща-ал? — вкрадчиво переспросила она.
— Ага, — буркнул, угадывая, но еще не распознавая подвох.
— И где же ты в прошлое дежурство всю ночь шлялся?
— Я? — Виктор сглотнул пивную слюну, а в ушах у него уже звенел вопросительный возбужденный бабий вскрик: «А?» — Лена, обожди, ты потише давай.
— Думал, не узнаю? Мне Лида всё рассказала. Как ты к бабе бегал, пока другие работали. На всю аварийку опозорил. Выгонят — сам себя корми. Или пускай твоя кормит...
— Моя? Кто? — Солнечный свет перед глазами мигал, Виктор поймал себя на том, что часто моргает.
— Меня спрашиваешь? Тебе знать лучше.
— Обожди, не кричи. Таня дома...
— Таню вспомнил. Пусть слушает. Чтобы потом не удивлялась.
— Лена, я всё объясню. Сейчас. Да, я немножко... обманул... Лена, но я ни с какой... бабой... К Белому дому ходил. Вот. Поняла? Я сам не рад, но не мог я по-другому...
— Ты же слово мне дал.
— Виноват. Ходил. Ты не веришь? Хочешь, всё подробно расскажу? На баррикадах был...
— Ну, неужели? — протянула она издевательски.
— Прям у самого Белого дома?
— Ага.
— Ты меня за дуру держишь? Или я ничего не знаю? К вашему дому сраному не проедешь, не пройдешь. Окружили, как чумных.
— Я туда под землей...
— Хватит, — она глухо шлепнула ладонью по неприбранному столу. — Самому врать не противно?
— Ты! Ты человек? Или гадюка? — Он бросился вверх по лестнице.
С третьей попытки, поцарапав срывающимся ключом, вскрыл сейф, выхватил початую бутылку «Рояля», крутанул железную крышечку и с порывистой решимостью самоубийцы глубоко вогнал горлышко, как дуло. Затошнило, но, не задерживая во рту (проверенный прием), ливанул спирт прямо в глотку и всё равно задохнулся, сел на пол, отфыркиваясь.
Встал, опираясь на угол сейфа, заваленного опилками, гвоздями, журналами, спустился в кухню, прижимая к подмышке красную бутыль. Наклонился над женой, допивавшей кофе, — она даже не пошевелилась, как будто его не замечая. Он переступал с ноги на ногу, большой палец торчал из мокрого носка, прорванного ногтем. Громко поставил бутыль на стол:
— Будешь, нет?
— А буду!
Достал рюмку, наполнил, подвинул жене. Она опрокинула спирт в кофе. Налил в чашку воды из-под крана и наполовину разбодяжил. Выпили не чокаясь. Взял краюшку черного, макнул в соль, зажевал.
— Пить мне запрещаешь? Так вот, назло тебе выпью.
— И выкатишься отсюда...
— Ого, как запела! И как ты, интересно, меня выкатишь?
— Найдется, кому помочь. — Твердо, с недобрым весельем глянула, и у него почему-то застучало сердце.
— Кому?
— Мало ли, — она колебала приподнятыми круглыми бровками. — Есть охотники...
Виктор взвился, растопырив пятерню, и через стол потянулся к лицу, бесконечно знакомому, с меленькой родинкой на нижнем веке, точно бы желая скомкать, сорвать, как маску.
Лена отпрянула, отскочила к окну, а он, моментально выдохшись, уже обвис ручищами.
В кухню заглянула Таня:
— Вы мне компьютер когда купите?
— Спроси у него, — Лена устремилась из кухни в прихожую и пробежала по ступеням в сад.
Виктор, будто очнувшись, рванул за ней, слыша за собой преследующее дыхание дочери.
Жена стояла у козьего загона, оглаживая занозистую стену. Он сделал несколько шагов и понял, что стоит в одних носках.
— Все играют, я одна без компьютера, — сетовала Таня с крыльца. — У вас получка была. Вы мне купите или нет?
— Нет больше нашей Аси... Нет больше Аси, зарезали Асю... Асю забудь! — говорила Лена напевно в такт поглаживаниям.
— Ты что, опьянела? — испугался Виктор.
Ощутил внезапно, что на нем не носки, а прилипшие листья и он, деревенея с пальцев ног, врастает в землю
— Как зарезали? Кто зарезал? — Он услышал в Танином внезапно бойком голоске слезы и не стал оборачиваться. — То-то молока мне давно не давали.
— Это твой папа не захотел, чтобы она жила с нами!
— Я, что ли, ее резал? Мне ее разве не жалко? Лена, успокойся уже.
— Из-за тебя отдали. Тебе никого не жалко. Ой, ну разве ему до козы? Он великим делом занят, ждет, когда всех нас перережут.
— Великим делом! — Виктор пошел на нее, осторожно ступая. — Да, я великим делом занят!
— Как ты в такую шайку попал? Свезли убийц отовсюду, из горячих точек, из Абхазии, из Карабаха. Откуда еще, забыла.
— Это телевизор тебе врет. Там люди нормальные. А останется Ельцин — так и будем американской колонией.
— Ельцина народ выбирал, с ним ребята молодые, образованные. А ты что, по сталинским лагерям соскучился?
— Опять начала? — Виктор, продавив ворох листьев, попал ногой в вязкую слякоть, выдернулся, отекая холодной грязью. — Это они лагерь устроили в центре Москвы!
— Говорила мне Валя: у всех рыжих мозги навыворот!
— Ты и про Таню?
— Оставь меня! — Жена зажмурилась с такой гримасой, будто лицо ее сползает, как резиновое, пронеслась по касательной, взбежала крыльцом и скрылась в доме.
— Папа, ты в носках!
— Ничего, Танюша. Принеси новые. Ничего. — Он поднялся в дом. Зашел в ванную. — Ничего... — Помыл ноги. Заметил в зеркале, что морда совсем заросла. Вышел босиком в кухню. На табуретке дожидались большие шерстяные носки. Надел. Налил воды в чашку, смешал со спиртом, уселся, барски раздул ноздрю на солнце за окном. — Татьяна!
Подождал, собрался позвать снова, но дочь тихо вошла, вплелась изогнутым диковатым бледно-рыжим растением.
— Пап?
— Садись, посидим.
Виктор приложился к чашке, взял обломок черного хлеба, лиловый лепесток луковицы:
— День обалденный... Скажи, правда, хорошо, что мы не в Москве живем? Пойдешь за ворота — и чувствуешь себя простым. Как букашечка-таракашечка.
— Пап, положить тебе картошки?
— Валяй... Знаешь, простого послушаешь, любой — философ. Любой! — категорично рубанул ладонью. — Знаешь, кто жизнь понимает? Забулдыга, бомж...
— Бомж? — Таня хихикнула.
— Зря смеешься. Диоген тоже бомжом был. Слыхала такого?
— Читала про него.
— Много читаешь. Это ты в меня.
Он с аппетитом за минуту уплел картошку и таинственно улыбнулся.
— Ливани воды, — протянул чашку. — Ага, холодненькой.
— Ну, я пойду?
— Я к чему клоню. — Разбавив воду, взболтнул чашкой. — Сиди пока... Разговор не окончен. За тебя! Помнишь, ты спрашивала про смысл. Давно это было, козу мы доили, ты говоришь: «А для чего жить, если умрем?» Если спросила, значит, тебя этот вопрос волнует. Или волновал. Меня он не волнует, что ли? С детства! Я тогда виду не подал, как меня вопросик твой тронул. Я тебе тогда кое-как объяснил. Мол, без мечты никакому человеку нельзя. Ты бы и спросила меня: а какая твоя мечта, отец? Теперь спроси... Спроси, ну!
Таня молчала под его ждущим взглядом. Со стулом подвинулась в сторону, как будто ей стало неуютно.
— Не садись на углу, замуж никто не возьмет! Слушай сюда: я сам у себя спрошу. Так, и какая твоя мечта, Виктор Михалыч? Внимание, ответ. Я желаю себе лично, дочери своей, всем родным и всем живущим, до последней твари, одного. Бессмертия. Я желаю воскресения всем, кто когда-либо помер. Вот моя скромная мечта...
— Пап, на земле же все не поместятся, если воскресить.
— Это мечта! — покривился, огорченный ее непониманием. Глаза его остро вспыхнули, как блесна, летящая в голубую реку. — Я всегда хотел себя проявить. Мечтал, мечтал, но зевал. И вот... Я ж не только политику полюбил. В эти дни мечта моя ближе. А кто на улицу пошел? Простые люди. Они бессмертие чуют.
— А за Ельцина не идут... простые?
— Не, там позаковыристей. Сами себя перехитрят. Тухлые! Им веселья не понять. Еще бы! Вдруг простой народ власть перевернет, а потом и страну? Боязно. У Ельцина всё — ОМОН, армия, деньги, башня в Останкино. А у нас что? Камни... Если мы победим, это будет чудо. Я для себя такой вывод сделал: где чудо — там всегда страшно. Вот я где-то недавно прочитал: «Чудо жизни... Жизнь — это чудо...» А, точно, в газете, с Никулиным интервью, с клоуном! Повертел я эту газету и думаю: чудо-то чудо, да чудо страшное. Бумаги, газеты, книги, дома, электрички, самолеты... Чудо? Чудо. Чудо времени. Секунды, минуты придумали, календари... Ведь тело мы, тело, понимаешь, в котором сердцебиение гонит кровь по кругу, недолго оно бьется, сердце, и поминай как звали, гнием в земле. Страшно, а? Эта плоть и придумала, что есть время, а она вроде бы человеческий мир. Чудо? Смотришь, сколько уже умерло и как коротка жизнь и как ее отобрать легко, смотришь и думаешь: да нет никакой жизни. Нет никакой жизни — одно сердцебиение гребаное.
— Ты что материшься? — Лена быстро вошла на кухню.
— Я сказал: гребаное. — Виктор миролюбиво отмахнулся. — А мы с Таней смысл жизни ищем... Где он? Было бы, как в кроссворде: Смысл жизни. По горизонтали. «Семь букв». И разгадка. Да еще чтобы несколько букв уже стояли. Кстати, по горизонтали или по вертикали, а, Лен? Смысл жизни-то... Где его искать?
Он вытянул ногу и кончиком шерстяного носка коснулся ее ноги.
— Побрейся иди. Выглядишь как доходяга.
— Нашла доходягу. Да я здоров, как богатырь!
— Ватный богатырь! — с усмешкой вспомнила она.
— Чего?
— Так про тебя говорят: ватный богатырь, — объяснила простодушным тоном, не убирая влажную усмешку. — Большой, да силенок не ахти. Ватный. Так тебя и зовут: ватный. Не Витя, а ватный.
Он вскочил с хрипом. Глаза заслонила розоватая пелена словно бы нарождающегося красного флага. Он сунулся в прихожую, постарался натянуть кеды, но шерстяные носки мешали.
— Папа, неправда! Никто так про тебя не говорит! — донеслось с кухни, откуда-то из-за тридевяти земель.
Сорвал носки и, пока обувался на босу ногу, о чем-то вспомнил. Взбежал наверх, уже в куртке, и, пошарив внутри сейфа, извлек медную трубку с деревянной ручкой — спрятал в глубокий карман, сунул следом спичечный коробок. Спустился и выбежал вон.
— Папа, мама пошутила! — Таня догнала его, когда он свернул за угол дома.
Он обернулся, порывисто, как будто с надеждой, и она зачастила снизу вверх, в его большое оранжевое потное лицо, заикаясь от горлового спазма:
— Вы меня не любите! Вы ничего про меня не знаете! Вы только собой заняты! Вы мне компьютер... — Она осеклась, вдруг увидев, что лоб у него необычно бел, а веки почти черные.
Со звоном раскрылось окно вровень с его кудрями, и Лена, очень близкая — руку протяни, — спросила трескучим, до боли подкалывающим голосом:
— Бабин! На войну собрался?
— Почему Бабин, мам?
— Фамилия его настоящая!
— Всю жизнь мне хамит! — удивленным жестом ладони Виктор показал в окно.
— Это ты всю жизнь отравил!
— Не нравилось бы — не хавала!
— Зачем я за тебя пошла? — Лена досадливо оттолкнула птичью кормушку, вырезанную в зеленом пакете из-под сока. — Совок был... Совок! Ничего не понимала. А тебе этот совок нужен... Сколько лет ты меня изводил, дебил проклятый! Сколько ты с ревностью ко мне лез! Вернуть бы мне молодость мою. Послала бы тебя куда подальше...
— Сейчас пошли, — сказал Виктор строго.
— Послать? Думаешь, я про Райку не знаю?
— Кого?
— Райку из магазина, суку жирную, с которой ты…
Он, не слушая, улавливая брань, вслепую хватанул воздух и, промахиваясь, зарычал:
— При дочери не смей!
— Пускай правду знает, ты же правдолюб у нас.
— Кто тебе про нее наболтал?
— Думаешь, я дурочка, ты один — герой? И я тоже...
— Что ты? — он внимательно смотрел на жену, высунувшуюся по грудь из окна. — Что тоже? — Рука сама собой нащупала поджигу в кармане куртки.
— Что ты хочешь услышать? Ему можно, мне нельзя...
— Ненавижу, — произнес по складам, чувствуя, как отчаяние растворяется в крови, и яростным безошибочным движением выхватил самопал.
Ленино смуглое лицо мигом отхлынуло в глубину дома.
— Папа, ты куда? — кричала Таня.
Он уходил по бетонной дорожке, недавно им расчищенной, но снова начавшей покрываться листьями