Не загибай страницы и не забрасывай: публикуем главные заповеди книголюба

В Москве с 30 ноября по 3 декабря пройдет 25-я книжная ярмарка Non/fiction. Одна из топовых новинок, которая будет там представлена, — «Читатель на кушетке» Гвидо Витиелло издательства АСТ. Это ироничный альманах о привычках любителей книг. Автор выделяет пять главных заповедей библиофилов, а мы публикуем отрывок про четыре из них — «Не зевай», «Не подчеркивай ручкой», «Не забрасывай» и «Не загибай страницы».

В романе «Загубленная чтением» американская писательница Линн Шарон Шварц рассказывает о мучениях, которые ей довелось пережить, будучи невротической читательницей. Она приговорила всего одну из своих книг — «слишком ужасную, чтобы жить на свете» — к изгнанию в мусорное ведро. Лучше бы она этого не делала. «Весь день меня мучила мысль о том, как это книга лежит посреди куриных объедков и косточек от оливок. Я пять или шесть раз вытащила ее и положила обратно, как палач, которому совесть не позволяет привести в действие смертный приговор. В конце концов я поставила ее на полку где-то на верхотуре, чтобы больше ее не видеть».

Ничего себе сцена — прямо как в рассказе Эдгара По «Сердце-обличитель». В нем убийце кажется, будто он слышит сердцебиение своей жертвы: звук исходит из-под половиц, оттуда, где он спрятал труп, — и несчастный в итоге сходит с ума. Сознаюсь, я сам всего раз в жизни смог воспротивиться этой отжившей традиции и по-настоящему нарушил запрет. Я выбросил в мусорку книгу какого-то телевизионного деятеля, на которого мне было искренне наплевать, — настолько отвратительное чтиво, что и сам автор (а он, скорее всего, даже не писал ее!) не решился бы ее прочесть. И все же… все же воспоминание о совершенном преступлении годами преследует меня. Думаю, однажды я снова куплю эту книгу — два или три экземпляра, — чтобы усмирить гнев священного параллелепипеда.

Вторая заповедь: «Не забрасывай». Некоторые невротичные читатели никак не могут избавиться от влияния этой заповеди, и если уж они решаются бросить чтение на середине, то их захлестывает чувство вины. По отношению к автору, к себе самим, но в первую очередь — к великому предмету поклонения. Салман Рушди рассказывал о парне, который завел привычку целовать каждую книгу, которую он решался бросить, чтобы тем самым попросить прощения за свой неуважительный поступок. Конечно, это звучит крайне поэтично. Но если же мы захотим рассмотреть его поведение с эволюционистской точки зрения, расположить его на лестнице прогресса, вроде той, что предлагает Тайлор, оно отнюдь не отвечает привычкам нашего времени. Скорее, такое под стать охотникам эпохи палеолита, которые, убив зубра, со всех ног бежали вымаливать прощение у богини — покровительницы животных. Однако это проявление невроза, связанное с завершением процесса чтения, до сих пор довольно сильно распространено.

Анни Франсуа, редактор одного парижского издательства, провела всю жизнь среди книг. И только подойдя к пятидесятилетнему рубежу, она почувствовала себя достаточно свободной, чтобы позволить себе бросить и не дочитать плохое произведение. До того, как она обрела это право, пишет женщина в так называемой «автобиобиблиографии» под названием «Читательница», ее преследовал «древний порок, присущий иудаистам и христианам: гипотетическое возмездие заставляло меня терпеть и мучаться до конца».

Читатель, о милый читатель, на что ты меня покинул?.. Очевидно, этот жалобный стон принесенной в жертву книги резал ей уши, прямо как блеяние агнцев казалось невыносимым доктору Кларисе Старлинг из «Молчания ягнят». Даже самым презренным рукописям, присланным в ее редакцию, Анни Франсуа отдавала дань уважения и изучала их полностью. И с книгами, которые она читала ради удовольствия у себя дома, дело обстояло не лучше: «Когда случалось, что меня с первых же строк одолевала смертельная тоска, я все равно доходила до конца. В этом плане я тоже стала вести себя смелее: если книга не захватила меня спустя тридцать страниц, я ее бросаю». И сделав это, Анни с удивлением понимает, что мир, как ни странно, не рушится. Даже более того, признается она: «Меня охватывает своего рода безграничное ликование. Чувство освобождения — куда более сильное, чем то, какое можно испытать, закрыв ту или иную великую книгу».

Да-да, мы это усвоили еще в старшей школе, благодаря Леопарди и Шопенгауэру: наслаждение — это конец страданий. Но восторг, описанный Анни Франсуа, слишком уж преувеличен, чтобы психоаналитик не заподозрил неладное. Она освободилась не только от дрянной книжонки, но и от внушенного ей неврозом поклонения священному томику. Для объяснения этого табу люди находят множество рациональных причин. Зачем вообще упираться и обязательно дочитывать книгу? Одни приводят доводы, отдающие одновременно соображениями о бережливости и правильном пищевом поведении у детей. Это такие внутренние отзвуки материнского голоса, который говорит тебе: не встанешь из-за стола, пока не доешь. Со стороны это звучит примерно как: «Я только что начал читать первый том одной трилогии, это дистопия, смешанная с детективом, научной фантастикой и политическими отсылками, всего 2 200 страниц, весит она 4,8 килограмма, тягомотина жуткая, помереть и то приятнее, но я ведь потратил 18 евро и 50 центов, так что должен дочитать до конца — все три книги!» Если присмотреться, это рассуждение кажется результатом удивительных арифметических вычислений, которые можно интерпретировать следующим образом: «Я потратил деньги впустую, а теперь, чтобы сравнять счет, я должен еще и впустую потратить время». Если это не рассуждения человека с неврозом, я даже не знаю, что это.

Другие люди придаются более изощренным попыткам найти в этом рациональное зерно: они тщетно хотят приписать свои странности Плинию Старшему. Все из-за одного несчастного высказывания, которое он вбил в голову Плинию Младшему, тот передал Бебию Макру, а благодаря ему оно перешло к потомкам. Nullus est liber tam malus, ut non aliqua parte prosit — «Ни одна книга не плоха настолько, чтобы ты не мог частично извлечь из нее пользу». Во-первых, мне кажется неосмотрительным умалчивать о том, что в I веке нашей эры в мире было несколько меньше книг, чем сейчас.

Никто не мог предугадать, что на нас обрушится печатное извержение гораздо большей мощи, чем то, которое устроил Везувий и в котором погиб сам Плиний. Я в разумной мере убежден, что если бы старшего из этой династии эрудитов посетило бы пророческое видéние и он бы узрел лавовые потоки бумаги и чернил, которые каждую неделю заливают прилавки наших книжных магазинов, то спешно отрекся бы от своего неосторожного высказывания, оспорил бы его или даже обругал.

Третья заповедь: «Не зевай». Вот что пишет Евагрий Понтийский, византийский монах, живший в IV веке: «Тот, кто подвержен унынию во время чтения, часто зевает и легко засыпает, он трет лицо, вытягивает руки, поднимает глаза от книги и смотрит в стену. А когда снова берется читать, старается без толку, пытаясь раз за разом понять смысл слов, он считает страницы, смотрит, сколько на них текста, ругает почерк переписчика и разные украшательства. В конце концов, закрыв книгу, он кладет на нее голову и спит, но наверняка не глубоким сном, потому что голод бередит ему душу — и все треволнения возвращаются».

Не стоит ошибочно считать это описание хоть и насмешливым, но дружелюбным: уныние — смертный грех и, кроме того, один из восьми помыслов, внушаемых бесами, — о них и рассказывает в своем трактате Евагрий. Среди книголюбов по-прежнему бытует определенное нежелание признаваться в том, что им скучно — особенно если речь идет о книгах, которые большая часть общественности считает важными, выдающимися, обязательными к прочтению. Симптом этого сопротивления — подавление зевоты, однако этот термин взят не из работ Фрейда, а появился благодаря шутке одного из его заклятых врагов — сторонника идей Бенедетто Кроче, литературного критика Франческо Флоры. Он один из тех философов-идеалистов, которые отнеслись к психоанализу со смесью недоверия, непонимания и неприкрытого отторжения — именно так они глядели на новое, с виду весьма подозрительное учение. Это произошло в то время, когда оно прибыло в Италию через Триест, разложило чемоданы и попыталось прижиться в крупных городах, тогдашних культурных центрах.

В 1934 году в своем безжалостном и полном нравоучений «Прощании с Фрейдом» Флора иронически высказался о половой неразборчивости психоанализа как подхода: «Если завтра кто-нибудь решит создать психологическую теорию с целью доказать, что подлинная цель человеческой жизни — разразиться чередой зевков, и что подавление зевоты — корень всех зол (ведь одно из правил поведения в приличном обществе — стараться не зевать на людях, а потом зевота мстит нам, принимая форму невроза). А еще, что акт соития — аллегорическая форма зевоты, и сон — тоже подавленная зевота... в общем, все аргументы хороши, при условии, что они встраиваются в наукообразное повествование».

Жаль, что Флора не стал дальше разматывать этот клубок теории, а использовал его лишь в качестве примера, и то исключительно в саркастическом тоне: по мне, так он мог бы вытащить оттуда ценные нити рассуждения. Когда мы, читатели, подчиняемся жестокому и безрассудному Закону (см. вторую заповедь — «Не забрасывай»), наше подсознание сопротивляется и выражает протест в форме зевоты. В этих нормах поведения явно сквозит представление о чтении как о своего рода мрачном и полном запретов богослужении. Только в культуре, в глубине своей основанной на принципе подавления зевоты, могло родиться такое понятие, как guilty pleasure, то есть тайное, постыдное удовольствие. Например, прочесть увлекательную, но осуждаемую обществом книгу — мы тайком берем ее с собой в постель, но никогда не решимся появиться с ней на людях. В общем, эдакий бестселлер с репутацией продажной женщины.

В 1962 году Джованни Руссо опубликовал в журнале «Настоящее время» краткое содержание посиделок с друзьями и коллегами и их застольной дискуссии о нравах и обычаях литературного мира. Они задались вопросом, имеет ли Скука «право восседать рядом с Музами», а еще — как так вышло, что критики и авторы рецензий странным образом смущаются и не желают признавать скучность книги мерилом ее художественной ценности. Вот что сказал один из собравшихся: «Я спрашиваю себя: неужели критиков никогда не одолевает скука? И вообще, что такое скука, если не истощение, отчуждение, увядание, которое испытывает читатель в глубине души, теряя способность чувствовать произведение искусства, взаимодействовать с героями, наслаждаться их выдуманной жизнью? То, что влиятельные критики с суровым порицанием не обрушиваются на скучные книги, — крайне порочная практика».

Таковы печальные последствия третьей заповеди. Ее авторитет уже начинает ослабевать: ее настигает нетерпение, свойственное капризным читателям — тем, кто требует, чтобы их непременно развлекали. Однако «подавление зевоты» по-прежнему живет на страницах газет, посвященных культуре, и больше всего — в текстах рецензий. Когда какой-нибудь критик хочет намекнуть, что ему было до смерти скучно, но он боится в этом признаться в первую очередь самому себе, он прибегнет к самому пустому, невыразительному и надуманному эпитету. В нем мы можем разглядеть симптомы невроза — это своего рода компромиссное решение, выбор между не знающим дисциплины бессознательным (Оно) и тем, что предписывает нам отвечающее за культурные установки Сверх-я. Этот эпитет — «интересный». Представляю, как должен почувствовать себя молодой писатель, когда его хвалят за «интересное начало творческого пути»: примерно так же, как не слишком привлекательная девушка, когда кто-нибудь цепляет на нее ярлык «своеобразная». Автору не стоит удивляться, если потом он застукает этого критика в постели с хитом продаж. Достаточно сказать, что это всего лишь «постыдное удовольствие», и все — легко сознаться в содеянном и получить отпущение грехов от верховных божеств.

Четвертая заповедь: «Не подчеркивай ручкой». Пятая — «Не загибай страницы»… Чем дальше мы поднимаемся и чем ближе подбираемся к вершинам психоза, где обитают наши безумные дядюшки, библиофилы и коллекционеры, тем больше запретов, табу и ритуальных формул громоздятся вокруг и неотрывно, с суровым видом глядят на нас. Слава богу, для обыкновенного невротичного читателя безжизненная, точно древнее ископаемое, риторика первосвященников звучит лишь как слабое, далекое эхо — оно сравнимо с воспоминаниями о изучении катехизиса в школе. Нынешнее скромное поклонение книге принимает более мягкие и доброжелательные формы, как правило, типичные для народных проявлений веры. Например, отправиться в паломничество к святыням во время фестивалей и ярмарок, едва заметно склонить голову при виде витрины книжного магазина или вежливо снять шляпу перед высоким стеллажом, где обитают духи предков.