Оно «у каждого свое»: прочитайте отрывок из сборника рассказов о теле и телесности

В «Редакции Елены Шубиной» вышел сборник «Тело: у каждого свое. Земное, смертное, нагое, верное в рассказах современных писателей». В нем 39 историй о теле и телесности от прозаиков, поэтов, драматургов и критиков вроде Евгения Водолазкина и Татьяны Толстой. Прочитайте отрывок из рассказа Дениса Драгунского «После тела».

18+.

— Вы говорите, что есть какие-то причины, отчего возникает и гаснет любовь, но главное, почему она вдруг становится на всю жизнь несчастливой, но неотвязной. Конечно, психология. Конечно, условия среды. Может, даже физиология. Но для меня все дело в каком-то странном совпадении.

Так говорил всеми уважаемый Иван Васильевич после разговора о том, что человек должен быть властен над собою в своих любовных отношениях.

Никто, собственно, не говорил, отчего любовь становится несчастливой и неотвязной, но у Ивана Васильевича была манера отвечать на свои собственные мысли и по случаю этих мыслей рассказывать эпизоды из своей жизни. Часто он совершенно забывал повод, по которому он рассказывал, увлекаясь рассказом, тем более что рассказывал он очень искренно и правдиво.
Так он сделал и теперь.

— Кто-то, может быть, и властен над собою и своими чувствами, — сказал он. — Кто-то — но не я. Я неразумный человек, я все время попадал в какие-то приключения. Но я все-таки человек везучий. Совершил одно доброе дело. Даже два добрых дела! Вот так совпало. Что такое судьба? Это совпадения. Март. Трамвай. Отец неожиданно днем оказался дома. Дальше рассказывать?
— Конечно, Иван Васильевич!
— А зачем? — вдруг улыбнулся он. — Урока здесь никакого нет, а вы только позабавитесь, да и потом станете пересказывать всем вокруг.
— Не станем! — пообещали мы.

Он задумался, покачал головой и сказал:

— Все это было в Москве в начале семидесятых. В те поры, когда трамвай номер пять ходил от Белорусского вокзала до ВДНХ и дальше. Мы жили в громадном доме на углу Горького и Лесной, сейчас у него другой номер. Большая и немного нелепая квартира, много проходных комнат со стеклянными дверями.

Отец мой был знаменитый в те годы хирург, академик, премий лауреат и орденов кавалер, и даже генерал медицинской службы. Приписан к Четвертому управлению Минздрава, то есть резал и шил высшую советскую номенклатуру, но именно приписан, а не служил там, потому что у него была своя кафедра и клиника в Первом мединституте.

Вместо матери у меня была папина жена Валерия Павловна. Поначалу я звал ее мамой, поскольку родную свою маму не помнил — она ушла от нас, когда мне было полтора года. На все мои расспросы — которые начались уже в отрочестве, когда я милостью соседки «узнал правду», — на все эти расспросы отец отворачивался, отмахивался, но один раз — мне было уже семнадцать — брезгливо сморщившись, сказал, что он ее очень, да, очень-очень любил, но она, увы, не была образцом добродетели. «Что ты имеешь в виду?» — спросил я, смутившись. «Нет, — сказал папа. — Этого я не имею в виду, успокойся». Какая же она была? «Недобрая и насмешливая, — объяснил он. — Занозистая. Не упускала случая уколоть и поцарапать — по любому поводу, от неправильного ударения в слове до каких-то старых грехов, которые она любила припомнить. Она могла подставить ножку просто так, для забавы. Поглядеть, как человек упадет и ушибется — в переносном смысле, разумеется; но иногда и в прямом тоже, да, представь себе, на дачной прогулке! Никогда не просила извинения. Бывало, отмочит что-то уж совсем несусветное — и потом говорит, этак даже с гордостью: „Да, вот такая я негодяйка!“ — это слово отец произнес с некоторой натугой, сглотнув и переведя дыхание. — Кстати, от тебя она отказалась вполне добровольно», — добавил он.

— Негодяйка! — сказал я восторженно. — Влюбиться в негодяйку, это же класс, папа!
— Сам ты негодяй, — усмехнулся он. — Так о женщине, которая тебя родила.
— Ты же сам сказал — «негодяйка».
— Не сказал, а процитировал ее собственные слова! — ответил он.
— Но я тебя понимаю, папа! — возразил я, красуясь. — Позволь в ответ процитировать Стендаля: «С юных лет я чувствовал смертельное отвращение к порядочным женщинам и к лицемерию, которое им присуще».
— Ну, хватит, — сказал папа. — Все-все-все.

Все — значит, все. Так что я даже не узнал, как ее звали, и не попросил у отца ее фотографий. Я решил, что такой интерес к «настоящей матери» будет подлостью в отношении Валерии Павловны, ибо она и была мне матерью с моих полутора лет. Но от самого факта деваться было некуда. А с Валерией Павловной — которую с тех пор я называл все-таки не «мама», а «мама Лера» — мы дружили, но часто этак по-дружески перебрехивались, особенно когда я возвращался домой в половине пятого утра и пьяный — такое случалось со мной начиная с восьмого класса. Она говорила, что я неблагодарный свинтус и что она самоотверженно меня растила. Я отвечал, что да-да, конечно, подвиг ежедневный, не щадя сил каждое утро отправляла меня в академический детсад с папиным шофером.
Итак, был вечер пятницы. Отец был в командировке, его вызвали в Свердловск, оперировать местного партийного босса. А мама Лера была с какой-то своей подругой на даче.

Я поужинал, сполоснул тарелку и чайную чашку и направился к себе в комнату, чтобы сесть за книгу. Зазвонил телефон. Он стоял в коридоре, на маленьком таком шкафчике, и я тут же взял трубку.

— Алло, старик, привет, узнал? Твой лучший друг Мегвинешвили.
— Привет, Миша. Узнал, конечно! Как ты?
— А ты-то как? Как семейство?
Тут надо рассказать, кто такой Миша Мегвинешвили.

Я тогда был студент второго курса, а он — аспирант второго года, заметный на факультете — публикации в разных «Ученых записках», блестящий английский, рецензии и переводы, даже парочка предисловий к современным английским романам. Вдобавок внешне очень видный: полноватый, но высокий и статный, говорливый, всеобщий любимец, всегда со всеми в обнимку, в коридоре издалека заметен. Умница, эрудит, весельчак. Да еще и на хорошем счету у начальства. Заканчивал диссертацию и уже ездил за границу в составе научной делегации, правда, не докладчиком, а переводчиком. Но все равно! В каких-то двадцать семь лет! Кстати, он был совсем русский, грузинского не знал, это была фамилия его отца, который сам был грузином на четверть: по своему отцу, который по дедушке. То есть наш Миша, Михаил Петрович, был грузин всего на одну восьмую и вовсе на грузина не был похож…

Но я как-то вдруг съехал на его родословную.

Итак, этот самый Миша, звезда факультета и всеобщий любимец — неизвестно почему избрал меня своим близким другом и задушевным собеседником. Нет, не единственным, наверное, но — одним из близких друзей, и это мне, конечно, льстило. Хотя если уж совсем честно, то не так уж «неизвестно почему». Известно. У меня был важный папа и большая квартира в центре, часто — свободная: родители то в отъезде, то на даче. А даже если так, то что тут такого? Я радовался дружбе с Мишей. Он был знаменитый бабник, потаскун, донжуан и распутник. Раза три оставался у меня ночевать — всякий раз с новой подругой.

Итак, позвонил Миша, и сразу: «Как семейство?»
Я понял, что он имеет в виду, и сказал, что родителей нету.
— Ага, — сказал он. — А мы тут недалеко. Гуляем, дышим воздухом. С Галиной Иванной. Помнишь, я рассказывал? Можем к тебе зайти.

У меня дыхание занялось, в животе заныло и сердце забилось.