Прочитайте отрывок из книги Елены Афанасьевой «Театр тающих теней. Конец эпохи»

В издательстве АСТ выходит роман Елены Афанасьевой «Театр тающих теней. Конец эпохи». Это первая книга из трилогии. Она рассказывает об Анне из дворянской семьи. Она уезжает с родными в имение матери к морю, чтобы пережить там смутное время Гражданской войны.

Анна теперь каждый день то по Благовещенскому, то по Дворцовому, ныне Республиканскому, мосту ходит через Неву. На работу. В Дом искусств, который его обитатели все как один зовут между собою ДИСК.

Не ходит — летит! Никогда не думала, что в голоде, нищете и безнадежности ей может быть настолько интересно!

Первый номер журнала «Дом искусств» берет в руки с трепетом — Ахматова, «Заблудившийся трамвай» Гумилева, «Мамай» Замятина, «Ахматова и Маяковский» Чуковского, Ремизов, Мандельштам, Серебрякова, Кустодиев...

Читала бы и читала, не отрываясь. Хорошо, что экземпляр ей дарят «как новому сотруднику», 650 рублей на журнал ей негде взять, а читать так хочется, взахлеб читать. Теперь она может не только читать, но и со всеми этими великими людьми будет делать новый номер. И с ними разговаривать! И в этом удивительном месте работать!

Огромный дом от Мойки до Большой Морской с фасадом на Невский. Помнила его как «моветон» — дворец князей Чичeриных был некогда продан купцам Елисеевым и для великосветского Петербурга стал чем-то вроде отражения поговорки «Из грязи в князи». Представители благородных семей приглашения на купеческие вечера не принимали, а те, кто принимал, рассказывали после про золото и позолоту на всем, на чем можно и нельзя, про сосланную в предбанник, реальную комнату перед баней, скульптуру Родена — жене Елисеева «Поцелуй» показался постыдным.

Дом состоит из нескольких помещений — бывшие меблированные комнаты дурной репутации с отдельным входом с Большой Морской, анфилады комнат, прежде сдаваемых в аренду банку, с выходом на Мойку и, собственно, квартира самих Елисеевых. Огромная, бестолково раскинувшаяся на три этажа, с переходами, закоулками, тупиками, отделанная с убийственной рыночной роскошью. Красного дерева, дуба, шелка, золота, розовой и голубой краски на нее не пожалели.

Теперь здесь живет Дом искусств — ДИСК. Именно живет. Многие из поэтов и писателей здесь же и квартируют. В бывших купеческих спальнях, в комнатенках слуг, в кабинетах банка, в бывших меблированных комнатах — в юности мать не велела Анне даже мимо проходить, а она в ту пору даже не догадывалась почему.

Центр притяжения — большой зеркальный зал, в котором устраивают лекции, а по средам — концерты. К нему примыкает голубая гостиная, в ней же Корней Чуковский и Гумилев читают лекции ученикам своих студий — переводческой и стихотворной. После лекций молодежь устраивает игры и всяческую возню в соседнем холле, и сам Гумилев — кто бы мог подумать! — в этой возне принимает деятельное участие.

Сразу за гостиной столовая, обстановка с массивной дубовой резьбой, витражами и камином. С двух до пяти здесь всегда оживленно, место свиданий — деловых, дружеских и любовных. И даже продают пирожные — роскошь военного коммунизма, которых Анна не видела с восемнадцатого года, с последнего торта «Наполеон» на день рождения Машеньки.

Из столовой, мимо буфетной и свернув направо, можно попасть в ту часть ДИСКа, куда посторонним вход воспрещен: в коридор, по обеим сторонам которого идут комнаты, занятые старшими обитателями общежития. «Им страшно повезло», — говорят все, пережившие в ДИСКе две зимы. У них не буржуйки, как у остальных обитателей странного дома, а настоящие печки!

С первого дня такой работы Анна не может поверить в свое счастье. Робко просит Гумилева впустить ее на занятие его семинара «Звучащая раковина». Николай Степанович, спросив, она откуда, и услышав, что недавно из Крыма, с восторгом рассказывает, как ездил только что в Севастополь в личном салоне-вагоне командующего Черноморским флотом Немитца.

— Хрусталь! Необычайная посуда! Бесчисленные бутылки вина! И восторженный прием в Севастополе! Колбасьева оттуда привез! — кивает на молодого, непоэтического вида юнца. — Мичмана.

— Бывшего! — уточняет молоденький Колбасьев.

Гумилев почти шепотом, как секретом только для нее, добавляет:
— Чудовищно талантлив!

Анна вежливо кивает. Возбуждение Гумилева так далеко от ее ощущения Крыма, мичманов, матросов, Севастополя и не раз слышанной при иных обстоятельствах фамилии комфлотом Немитца, что в упоении Дома искусств даже думать об этом не хочется.

— А зовут вас как?

— Анна.

— «Об Анне, пленительной, сладостной Анне / Я долгие ночи мечтаю без сна. / Прелестных прелестней, желанных желанней Она!»

И знает, что не ей адресовано, что у Николая Степановича и молодая жена Аня Энгельгардт, и первая жена сама Ахматова — обе Анны, а зарделась, смущена, как теперь румянец скрыть.

— У нас Мандельштам зимой из Крыма приехал! С сытого юга в наш голод и холод!

Анна хочет сказать про «сытость юга», но молчит. Говорить при таких поэтах не решается. Чувствует себя юной девочкой в «Бродячей собаке» в 1913-м, внимавшей Гумилеву издалека.

— Можете себе представить! Осип явился к Георгию Иванову на Каменноостровский. Едва не свел того с ума! Жорж думал, с обыском пришли. Мечется по комнатам, рвет письма из Парижа. А это — извольте радоваться! — наш Мандельштам из Крыма! На вопрос, в порядке ли у него документы, показывает удостоверение личности, выданное Феодосийским полицейским управлением на имя сына петроградского фабриканта Осипа Мандельштама, освобожденного по состоянию здоровья от призыва в Белую армию.

Николай Степанович хохочет. Анна не думала, что великие поэты могут так запросто и так громко хохотать.

— Можете себе представить выражение лица Жоржа! Велел Осипу быстро разорвать в мелкие клочья сей документ, пока не оказался на Гороховой. А у вас с документами как?

С документами у них с девочками все в порядке. Вместе с ордером на поселение комиссар Елизаров и документы принес. Где ни слова про их дворянское прошлое не значится. В нужной строке вписано «совслужащая».

Гумилев ведет свои семинары в ДИСКе с самого основания осенью девятнадцатого, но жить переезжает только сейчас. В бывшую елисеевскую баню из двух комнат с потолком, расписанным золочеными амурами.

— Теперь у меня свой банный кабинет! Хожу по мраморному полу как древний римлянин, завернувшись в простыню! И не нужно каждый вечер на Преображенскую возвращаться.

Николай Степанович садится за стол, ставит перед собой массивный портсигар черепахового панциря и во время чтения стихов отбивает ритм ногтями. Анна, допущенная до занятий вместе с его студентами, в ужасе от их невероятной юности и собственной старости — тридцать второй год пошел! Но все исчезает, все растворяется, и она вся в плену завораживающего ритма.

Вся!

Слушатели семинара расходятся. Весело и бурно. С шутками, кучей-малой на все еще начищенном елисеевском паркете.

Анна с изумлением разглядывает золоченую лепнину и виньетки на стенах. Кто-то дергает ее за рукав.

— Безвкусица оглушительная! Мы уже привыкли! — тоненькая молодая девушка протягивает руку. — Я Муся Алонкина. Вы новый секретарь журнала? Отлично! Жилье нужно? Из свободных комнат только та, что от Мандельштама осталась, но кто знает, когда Осип вернется, и протопить ее никакой возможности нет, Осип с буржуйкой намучился.

— Жилье не нужно... Наверное, не нужно, — бормочет Анна, не зная, что лучше, оставаться у Елизаровых и стеснять их или занимать комнату самого Мандельштама и стеснить его.

— Хорошо, что не нужно. Чудовищная комната! Идемте, идемте. Здесь столовая — два раза в неделю по осьмушке хлеба. Карточки выдам.

Два раза в неделю по осьмушке! Еще сто граммов хлеба для девочек, не верит своему счастью Анна. Муся, взяв ее под руку, уже ведет дальше.

— Здесь кухня, сами можете варить, если надо. Только не Пафнутия!

Девушка указывает на... поросенка, который бегает по кафельной чистой кухне между ног студистов и гостей.

— Поросенок Ефима, он из елисеевской прислуги старший. Все в доме так и работают! Но не на великое дело литературы, и не надейтесь! Следят, чтобы мы не все разломали-разграбили, ждут, когда вернутся их хозяева! В ванную записываться заранее! Ванная чудо! С изразцами — море, чайки — красота! Но очередь, сами понимаете — шестьдесят три постояльца в нашем общежитии, многие с семьями. У нас еще триста тридцать семь студистов, водопровод мало в каких домах теперь работает. Так что в ванную записываться заранее и у Ефима. На паек и на хлеб — у меня.

— Паек еще попробуй отоварь. Воблу вареную чаще едим. И заячьи котлеты, рядом с которыми заяц даже не пробегал! — ворчит совсем молоденький юноша.

— Это Вова Познер, знакомьтесь! — представляет Муся. — Мою кипучую деятельность воспел в стихах!

— Воспел! Но хлеб дают нерегулярно. Обеды в столовой дорогие! Не то, что в Доме литераторов — каша каждый день бесплатно!

— И иди себе в свой Дом литераторов! — заявляет юная Муся столь решительно, что Анна понимает — между Домом искусств и Домом литераторов дружбы нет.

— Не слушайте вы их! — Девушка с огромным бантом на голове. — Одоевцева Ирина! Все против Дома литераторов выступают, а кашу там все едят. Мандельштам в том месяце мою порцию скушал, пока меня отозвали к Ирецкому про выступление мое говорить. Никто не верит, что каша для меня и завтрак, и обед, и ужин. И Осип Эмильевич не поверил, решил, что пустая каша мне не нужна. Так расстроился, когда услышал, что я голодная! Пришлось сочинять, что я дома ела щи с мясом и картошку, жаренную на сале.

Звонко смеется.

Щи с мясом, картошка с салом... Анна и забыла, что такое бывает. А в прошлой жизни сало и в рот бы не взяла.

— Раз недавно из Крыма, в Коктебеле у Волошина, конечно же, бывали, — не спрашивает — утверждает девушка с бантом.

У Волошина она не бывала. Видела его в Ялте в восемнадцатом, но до Коктебеля так и не доехала — не до того было.

— Как может быть «не до того»?! — не верят ни Муся Алонкина, ни Вова Познер, ни Одоевцева с бантом.

Для них «Крым» по-прежнему звучит как земной рай. В котором нет ни всплывающих в море объеденных рыбами трупов, ни расстрелянных горничных, ни сдохших от голода лошадей, ни багреевского бассейна, в который высыпаны двенадцать подвод негашеной извести, чтобы трупные воды не отравили водопроводную систему города.